Михаил Забоков - Беседка. Путешествие перекошенного дуалиста

Бросив отчаянный взгляд на своих товарищей, первым не выдержал молодой бурильщик. Он с матерным криком отшвырнул в сторону винтовку, поднялся над бруствером в полный рост и, схватив обеими руками ворот гимнастерки, с искаженным от ужаса лицом рванул рубаху аж до пупа. Вложив в этот поступок всю свою животную ненависть к врагу, он только и нашел в себе силы на то, чтобы едва выдохнуть перекошенным ртом:

— И можно рассчитывать на аванс?

— Какой базар! — жизнерадостно воскликнул Буль, пораженный несообразительностью бурильщика.

Он подозвал официанта и заказал бутылку коньяку для нас и стакан апельсинового сока для себя. Перехватив недоуменный взгляд бурильщика, Буль деловито пояснил:

— Сам я не пью, адекватно. Эскулапы базланят, что алкоголь подавляет мужскую потенцию. Да и работы в последнее время — невпроворот. Так что я в полной завязке. Иногда разве что, под конкретную закуску, ну, там, селедочку с лучком вместе с рассыпчатой отварной картошечкой могу себе позволить типа выпить граммулечку беленькой или под шашлычок где-нибудь на полянке у костерка с нехилой телкой пригубить зачуток портвешка. — Тут он замолчал, потом с горечью добавил: — Вот же, блин, какой нерушимый союз профуфукали, падлы! — и без всякого перехода, обращаясь главным образом к искусствоведу, успокоил его: — Да ты не боись, она как цацки свои наденет штук на двадцать зеленью, так ее от образованной ни за что не отличишь.

— Нет-нет, а вот этого вовсе не надо, — скороговоркой отвечал искусствовед. — Скромность, знаете ли, украшает человека.

Вернулся официант с заказанными напитками. Его появление знаменовало собой апофеоз застольного торга: ведь если до раскупорки авансовой бутылки беседа носила характер светского трепа без особых обязательств с обеих сторон, то с момента ее распития высокие договаривающиеся стороны вступали уже в иную стадию протокольного этикета, когда отказ от принятых на себя обязательств в кругах деклассированных нефтепромышленников всегда считался дурным тоном, а в среде авторитетных завсегдатаев подобных дипломатических раутов-базаров — «чисто западло».

Искусствовед с бурильщиком уже по сути скрепили своими подписями протокол о намерениях. Для единодушного решения жюри не хватало лишь мнения философа. Он задумчиво смотрел на стоявший перед ним бокал с коньяком, устремившись мыслью куда-то далеко-далеко, за туманные горизонты сознания. Вернуть его на грешную землю вызвался молодой бурильщик. С особо проникновенной интонацией, желая подчеркнуть всю значимость наступившего момента, он сказал как можно доверительнее:

— Твое слово, батя!

Его голос источал такую теплоту и нежность, звучал с такой пронзительной, до самых печенок, искренностью, на какую способен только преданнейший из сыновей, почитающий родного родителя настолько, что в память о нем называет свой рыбацкий баркас просто и коротко — «Батя».

— Цыц ты, малявка, — огрызнулся философ.

Чтобы удержать ускользавший из рук ящик коньяку, теперь уже в уговоры пришлось вступить искусствоведу.

— Какие могут быть сомнения? Обратимся к фактам, которые, как известно, — упрямая вещь. Ведь мы уже один раз единогласно проголосовали за нее. Так? Так! Да и в самом начале, когда она еще не была назначена кассиршей, кто, как не ты, выставил ей высший балл? Между прочим, твоя шестерка — была единственной! Что же теперь ты сомневаешься? Где твои моральные устои? Или она уже подурнела за эти полчаса?

Искусствоведу нельзя было отказать в иезуитской строгости приведенных доводов. Более того, используя данную аргументацию, он и меня привлекал на свою сторону баррикад. Ведь я сам в немалой степени способствовал тому, что злополучная кассирша — плод моего воспаленного воображения, искусственное создание новомодных избирательных технологий, мой художественный вымысел — превратилась из объекта мифотворчества в реальную претендентку на пост первой красавицы круиза.

— Так то ж была игра. Мы же не всерьез ее избирали, — попытался оправдаться философ.

— Ничего себе игра! Чуть было не оставили меня без причитающейся дозы. Нет, это уже не игра, это — беспощадная правда жизни!

Философ с какой-то безнадежной опустошенностью смотрел в мою сторону, должно быть, пытаясь найти во мне последний оплот обороны. Но чем я мог ему помочь? Эта коза на двух ногах, принявшая обличье кассирши, уже зажила своей, самостоятельной жизнью, никоим образом не зависящей от нас, — вечно страждущих сотворить себе кумиров, тем более таких, за которых проплачено коньяком. Слабым лучом надежды еще теплилась мысль — чем черт не шутит! — что наша писаная красавица прикована с детства к инвалидной коляске. В конце концов, мы ведь так и не видели ее в полный рост, и что она там прячет под столом — одному только Булю известно. Хватаясь как утопающий за соломинку, я обратился к коньячному магнату:

— А не могла бы ваша протеже продемонстрировать нам свою девичью стать?

— Обижаешь, братан! Можешь поверить мне на слово, чувиха, как безотказный джип «Паджеро», рвет по бездорожью — чисто сто пудов.

— Ну, так, для проформы, — примирительно сказал я. Буль нехотя обернулся и, поманив пальцем девицу, обратился к ней ласково:

— Птичка моя, взмахни крылышком, подлети к нашему столику. — И уже обращаясь только к нам, тихо добавил: — Мужики, типа уговор у нас будет: всё строго между нами, мы же пацаны воспитанные!

После такого призывного токования птичка стряхнула с себя ватную дрему и, словно дождавшись наконец давно лелеянного сигнала, легко вспорхнула с насиженного стула. Ее полет к нам достоин пера поэта-орнитолога. Плавно покачивая крылами-бедрами, выгибая спинку и поводя в такт с каждым грациозным взмахом крыла всеми изгибами своего гуттаперчевого тела, она парила в табачной дымке прокуренного бара подобно сытой чайке, упоенно наслаждавшейся полетом уже не столько ради поиска добычи, сколько во славу самого процесса воздухоплавания. Только ограниченные пространства питейного заведения не позволили нам и дальше упиваться этим бесподобным зрелищем свободного птичьего парения. Мы, как зачарованные, смотрели на спланировавшую к нам с небес птаху, покрытую оперением из цветастого бикини и местами окольцованную золотыми цепками и кулонами.

— Чао, мальчики, — прочирикала птичка. — У вас ко мне дело какое или просто познакомиться как бы решили?

Мы сидели молча, будто набрав в рот воды, и неотрывно таращились на девушку. Она же, словно не замечая прикованных к ней взглядов, похоже, не испытывала ни малейшего смущения от своей наготы, только постреливала глазками и невозмутимо улыбалась. Бесстыдно-вызывающая естественность, с какой держалась девушка, просто ошарашивала.