Михаил Забоков - Беседка. Путешествие перекошенного дуалиста

Сколько раз я говорил себе: будь внимателен, следи за собой; раскрыв рот от удивления сразу после пересечения границ родного Отечества, не забудь впредь его закрыть. Что могут подумать о тебе и твоих соотечественниках, специализирующихся в области зубопротезирования, иностранные граждане! Умерь свой необузданный пиетет к их образу жизни, то есть закрой рот и смотри себе под ноги, а не то — ты всё время будешь политически спотыкаться о чужие мостки, перекинутые с надраенной городской набережной в пришвартованную рядом сказочную реальность. Постарайся вникнуть в сердцевину проблемы, чтобы красочная мишура оберточных фантиков не застила тебе подлинной сути явлений. Ведь, в конце концов, ты же человек с высшим образованием, принимаешь активное участие в общественной жизни страны, посещая по первому требованию собрания жильцов подъезда, находишься в курсе всех политических событий, выписывая «Спорт-Экспресс». Так неужели тебе надо объяснять, какая нынче сложилась непростая международная обстановка, какая на нас лежит историческая архиответственность перед всеми слаборазвитыми странами за поддержание многополюсного миропорядка, какие, наконец, у нас и какие у них климатические условия? Разве могут они своим иссушенным солнцем пиренейским умишком объять такие глубинные российские понятия, как неустанная битва за урожай в пору тяжелейшего утреннего похмелья или сев озимых в то время, когда хлебороб еще не вполне оправился от означенного выше состояния? Ну а кроме того, да будет известно сельским механизаторам с Пиренеев, озимые ведь надо еще и собрать! И как только наш комбайнер, ни о чем не подозревая, приступает к уборке озимых, тут-то его и прихватывает тихой сапой подкравшийся очередной рецидив всепогодной болезни. И это не какая-нибудь там метафизическая выдумка вейсманистов-морганистов, а объективная данность, и не считаться с ней равносильно отрицанию мичуринского учения, базирующегося на принципах диалектического материализма, согласно которым открытие магазина для сельских тружеников в ближайшей к Горке деревне Бараново ожидается никак не раньше 11 часов, а уж позже — сколько угодно.

«А Финляндия?…» — «Что? Кто это там бормочет, или мне уже начинает мерещиться от этих беспробудных полевых работ? А, это я сам. Ну так сравнил! Это ведь совершенно иные масштабы!» — «Масштабы чего — выпивки или страны?» — «В данном случае — страны». — «А Канада?…» — «Да посмотрел бы я на твою Канаду, окажись ей без малого 300 лет быть под ордынцем!» — «А Ирландия, с XII века находившаяся под гнетом англичан?» — «Да посмотрел бы я на твою Ирландию, доведись ей грудью встать на защиту Европы от фашистского гада ползучего! Ну и потом, ты постоянно забываешь про масштабы! В данном примере — уже и того и другого!» — «А, ну да! Тогда понятно. Я-то было полагал, что причина в нас самих, ну а когда ты так четко всё разъяснил, тут сомнения разом и отпали». — «Вот дурень-то! Нашел над чем насмехаться! Приберег бы лучше свою иронию на тот случай, когда и после 11 часов магазин окажется закрытым».

Вечером, когда за кормой теплохода давно уже скрылись береговые огни Мальорки, я стоял на палубе и внимательно вслушивался в шум моря. Неожиданно я уловил, как к этому беспорядочному звучанию со стороны бара «Лидо» стал примешиваться стройный хор голосов. Я прислушался: проникнутый глубочайшей меланхолией мексиканского народа, к тому же дважды усиленной зычным русским вокалом и неизбывной российской тоской по лучшей доле, этот горестный напев разрывал сердце и таким удушающим комом подступал к горлу, что шея в сладостном суицидном аффекте сама непроизвольно тянулась к петле. Я поспешил в бар.

— Ай-йя-йя-йя-йя-йя-я… — последний звук вибрировал в тишине сострадающего исполнителям зала, как протяжное жалобное стенание вдовы и малолетних сирот, припавших к телу только что снятого с крюка покойника, обрываясь на излете дыхания обезумевших родственников расчлененным воплем отчаяния, — компа-нья! — Этот безутешный крик, передающий предел человеческого горя, застыл у меня в ушах неумолчным укором самоубийце: на кого ж ты нас покинул, родимый!

Я с болью в сердце посмотрел на страдальцев. Ну конечно, это была неразлучная троица нефтяников, без всякой радости допивавшая вырученный от продажи почетного звания «Мисс Круиз» коньяк. Стараясь хоть в малой степени соответствовать их печальному облику, я подошел к ним с цитатой из Светлова:

Он песенку эту твердил наизусть…

Откуда у хлопца испанская грусть?

Ответь, Александровск, и, Харьков, ответь:

Давно ль по-испански вы начали петь?

— Садись, не юродствуй, — сказал тот, кто выглядел посолидней, и кого, как и остальных, я прекрасно знал по имени, но, закрепив за ним кликуху «философ», а за двумя другими — «искусствовед» и «молодой бурильщик», продолжаю величать их по-старому. — Стоя в одиночку много не выпьешь! — рассудительно, как и подобает философу, твердо заверил он меня.

— Коньяк — не водка, его и сидя в компании много не выпьешь, — словно заученным отзывом на пароль откликнулся я, присаживаясь за столик бара, служившего нам — нелегалам — запасным, после кафедрального собора, местом душевного отдохновения при конспиративных встречах. — Ну разве что на халяву, — добавил я уже от себя сверх условленного отзыва.

От былой сплоченности, обусловленной общностью душевных переживаний, не осталось и следа, когда участники певческого трио перешли к разговорному жанру, в котором проявлялись уже индивидуальные особенности каждого исполнителя: в застывшей ироничной усмешке искусствоведа сквозил налет глубокомысленного созерцания людских пороков; в сосредоточенном спокойствии философа, в его сдержанности и солидности угадывалась натура сильная, пышущая бодрым оптимизмом и нравственным здоровьем; в глазах молодого нефтяника проступала затаенная растерянность.

— Батя! Вот ты человек бывалый, много повидавший на своем веку. Вот скажи ты мне — почему так притягательны язвы капитализма? Как жить дальше после всего увиденного? — срывающимся голосом с трудом выговорил парнишка-бурильщик.

Философ, подобно профессиональному гадателю на кофейной гуще, долго разглядывал дно пустого бокала и, будто разгадав наконец в хитросплетениях зашифрованного рисунка таинственный смысл, весомо изрек:

— По совести, сынок!..

Эта панацея незамедлительно подверглась уничижительному осмеянию со стороны искусствоведа:

— Вот уж чему бы я меньше всего доверял, так как раз именно совести и всему, что ей сопутствует. Это же такая инерционная махина, которая просто не в состоянии поспеть за постоянно меняющимися правилами политических и экономических игрищ, требующими от общества нравственного конформизма.