Меир Шалев - Несколько дней

Я отпрянул назад, и Яаков, вздохнув, вернул кусочек на тарелку.

— Тебе вкусно? — спросил он.

— Это очень вкусно, — признался я. — Как будто павлиний хвост раскрывается во рту.

— Павлиний хвост… — протянул Шейнфельд. — Красивую вещь ты сказал, прямо как Папиш-Деревенский. На здоровье…

Он запнулся, и слово «сынок», что готово было сорваться с языка, так и не прозвучало.

Однажды, по рассказам стариков, бумажный кораблик, пущенный вниз по реке, исчез.

— Это было хуже всего. Парень, чей кораблик отнесло далеко по течению, навеки потеряет покой. Даже если он женится когда-нибудь — это не принесет ему счастья. А кораблик будет плыть всю жизнь в его голове и каждую ночь попадать в руки к другой женщине.

Шестьдесят лет спустя прибывает в эту деревню незнакомая молодая девушка и направляется прямехонько к дому одного крестьянина по фамилии Ноздрев, которому давно перевалило за восемьдесят, и ни одна женщина уже не позарилась бы на него.

— С тех пор, как у него исчез кораблик, он четыре раза женился и столько же раз вдовел сразу после свадьбы. Когда такое происходит, наверное, стоит задуматься, не пытается ли Господь сказать тебе что-то, — заметил Яаков.

Гостья позвонила в колокольчик раз, потом другой, но старый Ноздрев был ко всему глух, как тетерев. Девушка долго стучала, кричала в окошко, а когда наконец потеряла терпение, открыла дверь и вошла. Стоило ей коснуться плеча крестьянина, как блаженная улыбка разлилась по его лицу. Старик понял, что это и есть та самая женщина, которая приходила к нему во снах, вытесняя из них всех остальных. Он заплакал, так как был уверен, что вот-вот проснется и видение, по своему обыкновению, испарится. Но гостья обвила его морщинистую шею тонкими, душистыми, совсем настоящими руками и прижала тощее тело к своей пышной груди. В тот же день они пошли в церковь, и там девушка предъявила изумленному священнику маленький бумажный кораблик, пущенный за много лет до ее рождения, приплывший к ней измятым и выцветшим, преодолев в течение шестидесяти лет около трехсот километров к востоку от места, где он был пущен.

«С тех пор я иду вдоль реки и ищу его», — сказала она и указала на Ноздрева.

— А в руках у нее была веточка. Люди, которые ищут что-либо, например, воду или золото, ходят с ивовой рогулинкой, — пояснил Яаков. — Все мы бредем по свету и что-нибудь ищем. Ждем, когда рогулинка вздрогнет и склонится к земле, приплывет бумажный кораблик, и сердце забьется чаще при виде кого-то. Твоя мама тоже ждала. Она надевала свое самое красивое платье, шла через поля до самого шоссе, исчезала за холмами и пропадала иногда по полдня. Юдит не брала с собой ни провизии, ни палки. Даже Наоми она не звала, только телка Рахель сопровождала ее в тех походах. Девочка бежала за ними, пока твоя мама не останавливалась и не отправляла ее домой, и Рахель туда же — подталкивала ее лбом в спину: «А ну, Наоми, иди домой!» Эта корова и впрямь была как бычок. Ты-то помнишь ее совсем старой, но в молодости она прыгала и бодалась, как телок, а если кто-то пытался прикоснуться к ее вымени — могла попросту убить. Однако с твоей мамой она вела себя покладисто и ласково, как кошка. Один раз Юдит даже впрягла ее в телегу, ей-богу, Зейде, проехала таким макаром до самого луга и привезла домой полный воз кормовой люцерны. Под вечер они возвращались с бутылочкой-двумя, которые Юдит покупала по дороге. Ты же знаешь, что она любила приложиться к горлышку… Были люди, которые посматривали на это с неодобрением, но Юдит всегда знала меру. Готовясь к свадьбе, я разыскал то место, где она покупала свою граппу. В одном из монастырей Назарета жил один итальянец, который готовил этот напиток. Один черт знает, как она его нашла!

— А Сойхер, — продолжал свой рассказ Яаков, — с тех пор, как обнаружил, что Юдит любит немного выпить, немедленно принялся задаривать ее бутылками, как змея, обнаружившая щель меж досок курятника. Они сидели и выпивали в хлеву, а двери она оставляла распахнутыми настежь, чтобы люди не подумали чего, но главное, чтобы у гостя в голове не родились всякие идеи, понимаешь меня, Зейде? Она-то его, Глобермана, смертельно ненавидела, а он, со всей своей грубостью и хамством, боялся ее, как огня, но выпивать вместе — это было. Пили медленно и понемногу, но это выглядело как своего рода соревнование. Не как у гоев — кто первый напьется и упадет мордой на стол, а кто первый взглянет на другого и улыбнется. Только теперь я понимаю, насколько Глоберман был умнее всех нас. Он единственный, кто в любви умел не только давать, но и брать взамен. А еще он знал, насколько важно не показывать своих чувств, так как за одну минуту слабости человек расплачивается потом всю жизнь. На ящик, разделявший их, Сойхер всегда ставил какую-нибудь закуску. Едят они, выпивают, обдумывают, что сказать дальше, да все потихоньку, не спеша, вот он и засиживался у нее часами. Один раз я даже видел, как они делают «Лехаим», [92] Лехаим — традиционный еврейский тост, дословно: за жизнь! ( иврит, идиш ). рюмка к рюмке, и Сойхер сказал: «Пусть этот звон усладит уши госпожи Юдит!» Мы-то здесь привыкли к мычанию коров и стуку молочных бидонов, понимаешь, Зейде! А она вдруг улыбнулась ему такой улыбкой… Я бы свалился, как подкошенный, и рыдал от счастья, если бы удостоился одной такой улыбки, но Сойхер, хитрая бестия, только посмотрел на нее и даже бровью не повел. Как у нас говорят: «Флейш-хендлер знает, когда поплакать со вдовой, а когда танцевать с ней». Не то что я… Ведь если бы, к примеру, солнце тогда не выглянуло из-за туч, не будь я в саду, когда проехала телега Рабиновича… Встреть я Юдит на следующий день где-нибудь в другом месте, скажем, в магазине, все сложилось бы совсем иначе. Но я увидел ее плывущей по желто-зеленому морю цветов и понял: вот она, ниспосланная мне свыше, мой бумажный кораблик, моя птица, женщина, которая даст мне крылья… «Только протяни руку и возьми, Яаков, — говорил я себе, — чтоб не казниться потом всю жизнь». Нет ничего страшнее, мой мальчик, чем позволить уйти любимой женщине…

Он встал и прошелся по кухне. Я сидел, старательно жуя и проглатывая, и пытался совладать с комком в горле.

— Это одиночество еще хуже, чем у Робинзона Крузо. Что ты знаешь об одиночестве, Зейде! Я был одинок всегда — на речке Кодима, в мастерской у дядьки и даже рядом с Ривкой. Кто может жить вместе с такой красотой? Она была настолько красива, что я даже не могу вспомнить ее лицо, однако для того, чтобы представить себе Юдит, мне нужно лишь закрыть глаза… Даже в детстве, когда я повторял: «Шма, Исраэль», [93] Шма, Исраэль… — начальные слова еврейской молитвы ( иврит ). мне казалось, что только еврейский Бог так же одинок, как и я, именно поэтому его называю Господь единый. «Господь Бог наш, Господь одинокий», бедняжка… Один раз я молился таким образом, а тут входит дядька. Услышал он меня да ка-а-ак стукнет! Я уже не был ребенком, вот и врезал ему сдачи разок, а за ним еще, и еще… За все те побои. Это был первый и последний раз, что я ударил человека. Дядька упал, я же ушел и никогда более его не встречал. Тут у нас как-то в Пурим влез на сцену один шут гороховый, пьяный в стельку, и заявил, что Моисей придумал единого Бога для того, чтобы евреям было легче в пустыне. Представь себе, если бы мы были язычниками, как эти филистимляне или греки, с кучей каменных идолов на спине, в пустыне, да еще этот хамсин [94] Хамсин — жаркий восточный ветер, дующий из пустыни ( иврит ). … это же какой шлеперай! [95] Шлеперай — перетаскивание чего-либо с места на место ( разг., идиш ). А так — легонький ящик со свитками, один на всех, с удобными ручками: двое здоровенных левитов [96] Левиты — одно из семи колен израилевых (Ошибка — колен Израилевых двенадцать, колено Леви — левиты — ответственны за службу в Храме). тащат его, а крылышки херувимов их сверху обмахивают. К тому же не нужно запоминать имена богов и все их прихоти. Нашему же Богу угоден невинный ягненок, иногда голубь да немного манки, а сладостей он вообще не переносит, только соленое…