Меир Шалев - Несколько дней

Казначей, увидев, кто его соперник, расхохотался.

— С каких это пор ты интересуешься машинами, Глоберман? Ты ведь и водить-то не умеешь.

Но тот невозмутимо крутился вокруг грузовика, делал «таппн» по его зеленым бокам и оглаживал капот, а колеса ощупал настолько придирчиво, будто хотел убедиться, что они не слишком костлявые. Затем Сойхер попросил одного из деревенских парней проехаться по кругу. Это всех ужасно рассмешило, и кто-то даже крикнул: «Эй, Глоберман, будь осторожен, этот грузовик гвоздь проглотил!»

Глоберман, ничуть не смутившись, лишь помахивал своей толстой тростью, внимательно вслушивался в шум работающего мотора и разглядывал крутящиеся колеса.

— Двух коров в кузове и одну женщину в кабине он потянет? — поинтересовался под конец Сойхер.

Когда ему сказали, что потянет, он удовлетворенно хмыкнул и вытащил из кармана свой легендарный книпале. Смешки среди зрителей сразу стихли. Затея с аукционом, не начавшись, закончилась под влиянием увесистой пачки банкнот. Грузовик перешел во владение Глобермана, незадачливый казначей вернулся несолоно хлебавши в свой киббуц, а аукционщику Сойхер выдал его «бэнэмунэс парнусэ», и тот уехал к себе в Хайфу.

Когда цыплята, проданные Рабиновичу, немного подросли, Яаков решил, что настал удачный момент для нанесения визита. После недели колебаний он явился и сказал: «Вот, зашел посмотреть, как тут цыплята поживают!» Шейнфельд долго и пространно рассказывал Юдит, как ухаживать за цыплятами, расспрашивал, чем та их кормит, и давал различные советы. Наконец, собравшись с духом, он спросил, хочет ли она научиться складывать бумажные кораблики, чтоб позабавить детей Моше и расположить их к себе.

Не дождавшись ответа, Яаков немедленно вытащил из кармана приготовленные заранее листки бумаги и, присев на корточки, принялся с удивительной ловкостью сгибать их, разглаживая складки ногтем большого пальца. Не прошло и минуты, как перед Юдит предстали четыре симпатичных бумажных кораблика.

— Если хочешь, пойдем во двор и запустим их в бочке с дождевой водой.

Кораблики гордо покачивались на воде, уверенно держась на плаву.

— Таким нипочем и морские волны… — проговорил Яаков и вдруг, со смелостью, удивившей их обоих, взял ее за руку и сказал: — Я не великий умник, Юдит, не красавец и не богач. Когда раздавали ум и красоту, я был не первым в очереди. Не последним, конечно, но и не первым. Зато когда делили терпение, я стоял и ждал, даже когда всем надоело. Уж такие мы, Яаковы. Для меня семь лет прождать — все равно что несколько дней.

Его рука задрожала так, что коньяк расплескался из рюмки, глаза увлажнились, а голова сникла почти до самого стола.

— А я ведь больше, чем семь лет, ждал. Потом она умерла, а я с тех пор размышляю над разными вопросами. Что произошло? Как я ее потерял? Если бы я поступил иначе, не будь того, кабы не это… Ведь я все так хорошо устроил, приготовил по всем правилам… Она говорила тебе что-нибудь об этом, Зейде?

— Нет, не говорила, — ответил я и весь сжался изнутри в ожидании следующего вопроса.

Яаков изучал меня сквозь щелочки глаз.

— Мне пора идти, — заторопился я.

— Мать иногда делится с сыном своими тайнами.

— Только не моя мама. Ты знаешь о ней гораздо больше меня.

— Ты бывал с ней больше, чем я, — возразил Яаков.

— Мне действительно пора идти, Шейнфельд.

Он скривил губы в невеселой усмешке: «Шейнфельд, Шейнфельд», а затем спросил:

— Как же ты доберешься домой? Ведь уже совсем поздно и автобусы не ходят. Давай-ка я постелю тебе в другой комнате.

— Я пойду пешком, — мое терпение иссякало. — Как раз к утру и доберусь в деревню помочь Моше с дойкой.

— Отсюда до деревни пешком? Через лес, ночью? Это опасно!

— Опасно? — засмеялся я. — Ангел Смерти любит порядок. Он услышит, что меня зовут Зейде, и отправится на поиски кого-нибудь другого. Будь осторожен, Яаков, когда ты со мной рядом, он может попасть и к тебе.

— Ты уже не ребенок.

— Я еще не старик.

— Ангел Смерти — как хозяин плантации, — сказал Яаков. — Каждое утро он гуляет между деревьями, выискивая созревшие плоды. Был у нас один такой гой. Он помечал деревья, плоды на которых уже созрели, цветными ленточками. И еще одна странная привычка была у него — всегда запасаться провизией на дорогу. Даже когда он собирался за покупками в магазин, захватывал с собой небольшую котомку с хлебом, сыром и флягой воды, чтоб ни к кому не пришлось обращаться с просьбой о помощи. И вот однажды…

— Яаков, — поднялся я, — эту историю ты доскажешь в следующий раз. Мне действительно нужно идти.

— Разве ты не хочешь, чтобы я угостил тебя забайоне, [84] Забайоне — итальянский десерт. которое ты так любишь?

— Нет, Яаков, я лучше пойду.

— Тогда иди, Зейде. Чтобы ты потом не говорил, будто твой папа удерживает тебя силой…

— Тебе было вкусно? — летело вслед за мной.

— Очень! — ответил я на ходу, убегая в темноту. — Очень, очень вкусно!

— Я приглашу тебя снова, и ты придешь, ведь правда? — прокричала темнота мне вдогонку.

— Приду, приду!

Я спустился по восточному склону холма, скользя ногами по камням и спотыкаясь о корни деревьев, и вот уже полной грудью вдыхал запах ила, поднимавшийся из вади. Поднявшись на другой берег, я отыскал тропинку и дошел по ней до шоссе. Как только я подошел к нему, издалека донесся шум мотора, желтые пятна фар заблестели у подножия холма, и вскоре показалась знакомая серебристая лошадка на капоте молоковоза.

В этом месте подъем заканчивался — Одед переключил скорость, поддал газу, и я выскочил на шоссе прямо навстречу пучку яркого света, со всей силы размахивая руками над головой. Сирена оглушительно проревела несколько раз в знак того, что я замечен, и огромное чудовище замедлило свой ход. Вскочив на ступеньку, я влез по лесенке внутрь кабины, взволнованый и раздраженный.

— А ты что здесь делаешь? — прокричал Одед. — Откуда возвращаешься? Что, взял в оборот какую-нибудь красотку из Тив'она?

— Не знаю я никаких красоток.

— А-а, понимаю… Снова навещал своего идиота.

— Если ты будешь обзывать моего отца, я стану обзывать нашего общего!

— Деликатесы ели? — продолжал орать Одед. — Догадался хоть прихватить для меня кусочек?

Долгие годы, проведенные в кабине ревущего дизеля, приучили его очень громко разговаривать — и в кабине, и вне ее.

— Бывают случайные попутчики, которые настолько пугаются моих криков, что тут же просят высадить их обратно, посреди дороги, — смеется он. — И дома та же история… Я помню, как Дина поначалу злилась на меня. «Почему все в деревне должны слышать, что ты мне говоришь?» — возмущалась она. Однажды, на подъеме к вади Милек, я понял, что не слышу своего голоса, даже когда разговариваю сам с собой. С тех пор я все время кричу.