Меир Шалев - Несколько дней

— Когда же мы будем шить свадебное платье? — волновался Яаков, когда они закончили рубить деревья в саду и заполнили доверху поленницу во дворе.

— Все в свое время, Шейнфельд, — промурлыкал Большуа.

— И когда я наконец смогу станцевать танго с женщиной?

— Когда настанет день, Шейнфельд, — сказал тот.

— Почему ты все еще зовешь меня Шейнфельдом, а не Яаковом?

— Все будет хорошо, — успокоил его итальянец, — и с платьем, и с женщиной, и с именем.

— Тебя забавляют все эти игры, но я так никогда ничему не научусь.

— Во-первых, забавляться вовсе не позорно, а во-вторых, ты всему научишься, — ответил Большуа. — Тебе пока нет никакой необходимости танцевать с женщиной, в танго это не имеет никакого значения.

— Ты ведь говорил, что танго — это прикосновение, — сказал Яаков.

Большуа заулыбался:

— Женщины, Шейнфельд, настолько похожи одна на другую, что это не имеет никакого значения, а танго — это действительно прикосновение, однако не такое, как в других танцах. Ты можешь прикасаться к кому угодно — к женщине или к мужчине.

Пролетело еще несколько недель. Движения Яакова становились все более уверенными и плавными. Большуа наставлял его, на первых порах оставаясь невозмутимым, но со временем, воодушевленный успехами ученика, осыпал Шейнфельда похвалами, не забывая, однако, время от времени изрекать нравоучения, одно нелепей другого:

— Танго нужно танцевать вместе, но врозь…

Или:

— Ты не женщину ведешь, а самого себя!

Замечания эти окончательно сбивали Яакова с такта и толку, но итальянец прекрасно знал, что делает. Однажды утром он проснулся и объявил: «Пришел твой день!», и Яаков понял, что прошлым вечером работник навещал Папиша-Деревенского, потому что теми же самыми словами, сказанными таким же торжественным тоном, Папиш приветствовал молодых гусей, впервые входя к ним со шлангом для откормки в руке.

Большуа склонился в реверансе, протянул к нему свои большие руки, прикрыл глаза ресницами и пропищал «Станцуй с мной» так трогательно, что Яаков расхохотался, несмотря на страх, сковавший его ноги. Он набрался смелости, подошел к своему учителю и тут же оказался в его надежных, уверенных объятьях. Сердце Шейнфельда билось все сильней, но ноги и бедра уже двигались сами по себе, он прислонился к огромному животу Большуа, и парочка закружилась в танце.

— Так бывает в танго. Иногда ты женщина, а я мужчина, иногда наоборот, — веселился работник.

Яакова смущали его ароматное дыхание и прикосновение большого, ловкого тела, но более всего сбивали с толку замечания, которыми итальянец сыпал на каждом шагу:

— Женщина — это не рояль, который нужно толкать!

— Женщина не слепая — ей не нужен поводырь!

— Женщина — не воздушный шарик, она никуда не улетит!

— Так что же такое женщина? — закричал неожиданно Яаков.

Большуа заулыбался и прошептал, кружа его вокруг себя:

— Раз, два, три, четыре… Женщина — это ты, это ты, это ты…

Рюмка выскользнула из моих пальцев, с негромким звоном разбилась о стенку раковины, и тонкая струйка крови окрасила мыльные пузыри в розовое.

Снаружи ухал филин. Короткая предсмертная борьба послышалась в ветвях. Предутренний ветер «уже-четыре-утра-скоро-я-стихну» шумел в листве.

Я снова лег на кровать в спальне Яакова, посасывая порезанный палец, но заснуть никак не мог. Я встал и подошел к окну.

Утренняя прохлада указывала на то, что через двадцать минут первые птицы возгласят приход нового дня. А мне, как вам уже известно, достаточно услышать предрассветное пение птиц, чтобы точно определить время года, который теперь час и сколько времени мне осталось прожить. Зимой первой просыпается малиновка, которая в пять утра, еще в темноте, будит своим пением воробья и славку, присоединяющихся к ней, a зa несколько минут до шести черный дрозд и сойка оглашают окрестности своим пением. К концу весны раньше всех поднимаются соколы и жаворонки, а в разгар лета их опережает только рыжая славка. У воронов, как и у людей, нет определенного часа, но как только один из них просыпается, в тот же час за ним принимаются галдеть и остальные.

— Ночью земля укрывается одеялом и спит, — сказала мне мама однажды, когда, проснувшись засветло и принявшись за кормление скотины, она вдруг увидела, что ее сын, Зейде, бессмертный байстрюк, тоже не спит и прислушивается, — а утренние птицы проклевывают в этом одеяле дырочки.

Иногда Яаков замечал, что Большуа ориентируется в доме и во дворе гораздо лучше, чем он сам.

— Может, ты уже бывал здесь когда-то? — то и дело спрашивал он беззаботно-шутливым тоном, за которым скрывался некоторый страх.

— Возможно, возможно, — отвечал на это Большуа.

Однажды, вернувшись с ежевечерней схватки с камнем Рабиновича, прямо с порога он направился к сараю. С уверенностью пророка итальянец ринулся на беспорядочную кучу хлама, разгребая и разбрасывая вокруг ненужные вещи, пока наконец не добрался до искомого — старых тяжелых кастрюль, принадлежавших когда-то бухгалтеру. Большуа придирчиво осмотрел их, и по лицу его расплылась гримаса удовольствия.

— Это твои?

— Моего покойного соседа, — ответил Яаков, — а теперь мои.

Кастрюли были в ужасающем состоянии. Большуа поскреб ногтем по их грязным стенкам, и глаза его заблестели.

— Хороший повар согласится продать свою маму ради таких кастрюль! — итальянец был в полном восторге.

Он послал Яакова за железной щеткой, а сам тем временем, смешав немного пепла, масла, лимона и песка, принялся натирать полученной массой бока кастрюль. Через несколько минут из-под слоя копоти и грязи засияла мягким блеском красная медь — самый теплый, красивый и человеческий из всех металлов.

Большуа вбил три гвоздя в стенку кухни. Висевшие на них кастрюли напоминали своим видом три маленьких заходящих солнца.

— Сейчас тебе будет приготовлен особенный ужин, — сказал итальянец. — Иди подыши свежим воздухом, Шейнфельд. Я позову тебя, когда все будет готово.

Яаков вышел наружу, однако, завернув за угол дома, незаметно пробрался к окну кухни и заглянул внутрь. Итальянец, нарядившись в старый Ривкин фартук и закатав рукава, большими ловкими руками резал, помешивал, посыпал и подливал. На лице его были написаны такие сосредоточенность и уверенность в себе, что Яаков заулыбался. Похоже, что однажды он наблюдал за работой какого-то знаменитого повара, а теперь забавляется, подражая его вдохновенным минам.

Вдруг, на глазах у изумленного Яакова, итальянец погрузил палец в кастрюлю с кипящим соусом, подержал его там несколько секунд, затем вынул и засунул в рот. Он добавил специй, помешал, вновь погрузил свой палец в соус, причмокнул от удовольствия и позвал Яакова к столу.