Владимир Березин - Ностальгия

Я слушал эту музыку сфер с радостью, потому что я понял, кого мне в этот момент напоминает Рудаков. А напоминал он мне актера, что давным-давно орал со сцены о своей молодости, изображая бывшего стилягу. Он орал, что когда-то его хотели лишить допуска, а теперь у него две мехколонны и пятьдесят бульдозеров. В тот год, когда эта реприза была особенно популярна, мы были молоды по-настоящему, слово

“допуск” было не пустым, но вот подумать, что мы будем относиться к этому времени с такой нежностью, как сейчас, мы представить не могли. Я почувствовал себя лабораторным образцом, что отправил профессор Липунов в недальнее прошлое, залив его сжиженным, ледяным временем.

Мы все достигли разного и, кажется, затем и были нужны друг другу – чтобы хвастаться.

Но сейчас было видно, что ни славянофилы, ни западники ответить

Рудакову не могут.

Я, впрочем, тоже.

Поэтому буровых дел мастер Рудаков сам ткнул пальцем в потолок:

– Что это, а? Стартовый стол ракеты? Так он и черта выдержит, не то что ракету. А ведь через год проезжаешь – стоит на этом месте обычный жилой дом. Ну, не обычный, конечно, с выпендрежем, но, зная его основание, я вам могу сказать – десять таких домов оно выдержит.

С лихвой! На хрена?

Раевский все же вставил свое слово:

– Легенд-то много, меня-то удивляет другое – насколько легенды близки к реальности.

– Много легенд, да, – мы вот на Таганке бурили, там, где какой-то офисный центр стоит. Так нас археологи неделю, наверное, доставали.

Сначала пытались работу останавливать, но потом поняли – нет, бесполезно. Трое пришло мужиков средних лет, а при них двое шестерок, пацаны такие, лет по девятнадцать. Рылись в отвале – а ведь там черепки кучами. Они шурфы отрыли, неглубокие правда, по полметра, наверное. До хрена – до хрена, много этих черепков-то. Я перекурить пошел, к ним подхожу: “Ну, чего?” Смотрю, у них там одна фанерка лежит – это двенадцатый век, говорят, на другой фанерине тринадцатый век лежит – весь в узорах. Четырнадцатый и пятнадцатый опять же, а так ведь и не скажешь, что пятнадцатый по виду. Ну там пятьдесят лет назад расколотили этот горшок.

– Удивительно другое, – вздохнул Раевский. – Несмотря на волны мародеров, огромное количество вещей до сих пор находится в домах.

Какие-нибудь ручки бронзовые.

– Да что там ручки! Было одно место в Фурманном переулке. Сначала мы приехали, стоял там старый дом, только потом его стали сносить.

Такой крепкий дом старой постройки, трехэтажный. Сидел там сторож – мы приходим как-то к нему, а он довольно смурной и нервный. Явилась ночью компания, говорит, три или четыре человека, лет по сорок, серьезные. А там ведь как темнеет, а темнеет летом поздно, на все старые дома, как муравьи на сахар, лезут всякие кладоискатели, роют-ковыряют.

Этот дом действительно старый, восемнадцатого, может, века, там уже даже рам не осталось – стены да лестницы. И вот как стемнеет, этот дом гудел – по одному, компаниями.

Сторож этот пришельцев гонял, а тут… Тоже хотел шугануть, но эти серьезные люди ему что-то колюще-режущее показали и говорят: сиди, дескать, нам нужен час времени. Через час можешь что хочешь делать – милицию сна лишать, звонить кому-нибудь, а сейчас сиди в будке и кури. Напоследок, правда, бросил им: “Ничего не найдете, здесь рыщено-перерыщено”. Мужики говорят: “Иди, дед. Мы знаем, чё нам надо”.

Ну, через час он вышел, честно так вышел, как и обещал, пошел смотреть. На лестничной площадке между вторым и третьим этажами вынуто несколько кирпичей, а за ними – ниша, здоровая. Пустая, конечно.

Было там что, не было ли – хрен его знает. Да сломали давно уж.

На этом месте я пошел на кухню слушать Евсюкова. Однако ж Евсюков молчал, а вот Леонид Александрович как раз рассказывал про какого-то даосского монаха.

Евсюков резал огромные узбекские помидоры, и видно было, что Леонид

Александрович участвовать в приготовлении салата отказался.

Наверняка они только что спорили о женщинах – они всегда об этом спорили: потомственный холостяк Евсюков и многажды женатый Леонид

Александрович.

– Так вот этот даос едет на поезде, потому что собирал по всей провинции пожертвования. Вот он едет, лелеет ящик с пожертвованиями, смотрит в окно на то, как спит вокруг гаолян и сопки китайские спят, но его умиротворение нарушает вдруг девушка, что входит в его купе.

Она всмотрелась в даоса и говорит:

– Мы тут одни, отдайте мне ящик с деньгами, а не то я порву на себе платье и всем расскажу, что вы напали на меня. Сами понимаете, что больше вам никто не то что денег не подаст, но и из монахов вас выгонят.

Монах взглянул на девушку безмятежным взглядом, достал из кармана дощечку и что-то там написал.

Девушка прочитала: “Я глухонемой, напишите, что вы хотите”.

Она и написала. Тогда даос положил свою дощечку в карман и, все так же благостно улыбаясь, сказал:

– А теперь – кричите…

– Вот видишь, – продолжил Евсюков какой-то ускользнувший от меня разговор, – а ты говоришь – уход и забота…

Мне всучили миску с салатом, а Евсюков с Леонидом Александровичем вынесли гигантский поднос с бараниной:

– Ну, все. Стол у нас не хуже, чем на Рублевском шоссе.

Рудаков скривился:

– Знавал я эту Рублевку, бурил там – отвратительный горизонт. Чуть что – поползет, грохнется.

Мы пили и за старый год, угрюмо и неласково, ибо он был полон смертей. И за новый – со спокойной надеждой. Нулевые годы катились под откос, и оттого, видимо, так четко вспоминались отдаляющиеся девяностые.

У каждого из нас была обыкновенная биография в необыкновенное время.

И мы, летя в ночи в первый день нового года над темнеющим городом, принялись вспоминать былое, и все рассказы о былом начинались со слов “на самом деле”. А я давно знал, и знал наверняка, что все самое беспардонное вранье начинается со слов “на самом деле…”.

Говорили, впрочем, об итогах и покаянии.

Слишком многие, из тех, кого мы знали, не просто любили прошлое, но и публично каялись в том, что сделали что-то неприличное в период первичного накопления капитала. Я сам видел очень много покаяний моих друзей – и все они происходили в загородных домах, на фоне камина, с распитием дорогого виски. Под треск дровишек в камине, когда все выпили, но выпили в меру, покаяния идут очень хорошо.

Есть покаяния другие – унылые покаяния неудачников, в нищете и на фоне цирроза печени. Очень много разных форм покаяний, что заставляют меня задуматься о ревизии термина.

– Мы тоже сидим у камина, – возразил Раевский, – по-моему, наличие дома или нищеты для покаяния не очень важно. Покаяние, если это не диалог с Богом, – это диалог между человеком и его совестью. Камин или жизнь под забором – обстоятельства, не так важные для Бога и для совести. Важно, что человек изменился и больше не совершит какого-то поступка. Совесть – лучший контролер.