Юрий Графский - Как звали лошадь Вронского?

– Ты хочешь сказать?..

– Да, эта баба – сто тринадцатая в коллекции Артура Слепнина.

“Какая у него в списке ты?” – подумал он. И выдохнул в ярости:

– Как насчет других параметров применительно к Алексан-Сергеичу?

– Не бери в голову, родной! – успокоила Евка, даже не обернулась. -

Для большинства собравшихся это не более чем повод выпить.

Кого-то она ждала: видел по напряженной, жилистой шее. Вытягивалась, щупала взглядом каждого входившего.

– Ненавижу это скотство! – шептал Павлинов. – Счет, перечень. Хотя даже Алексан-Сергеич был скрупулезен. Но как можно соединить “Я помню чудное мгновенье” с письмом Соболевскому: “Ты пишешь о мадам

Керн, которую с Божьей помощью я на днях…”? Приятелю можно сообщить и не такое, и между этими филигранами три года, но они – об одной женщине!

Евка ничего этого не знала. Пришлось объяснять, что Пушкин сначала посвятил Анне Керн известные стихи, потом переспал с ней и сделал этот факт достоянием друзей.

– Насколько Толстой был сдержанней, совестливей! – добавил Павлинов.

– Хотя в молодости был кобель знатный. Однако Карениной недрогнувшей рукой придал внешние черты дочери Пушкина.

В этот момент в комнату кто-то вошел: понял это по тому, как заерзала Евка. Натянула на колени совсем некороткую юбку, поправила кофту, меднопроволочные волосы. Подошел молодой, особенно по сравнению с ней, парень. Был круглолиц, пухлогуб. Хороши были длинные темные ресницы. Не ресницы – поволока. Евка представила его

Вовчиком. Затенил веками ярко-синие глаза, сел рядом, по другую от

Евки сторону. В это время кто-то попросил даму в сером высказаться по поводу имевшего быть торжества. “Пепельная” подняла бокал, сказала, не вставая:

– Я, правда, не очень в курсе, как и почему олицетворяю цифру сто тринадцать. – Возник и исчах робкий смех. – Не знаю даже, какое место занимает она в истории русской литературы. – Смеялись уже громче. – Но, насколько я секу поэтическую натуру хозяина, – взгляд-подарок долговязому Артуру Слепнину, – тут заключена метафора, некая синекдоха, – разделила по слогам. Навстречу неслось уже откровенное ржание. – А может, это поэтический образ, полет фантазии, которыми славится наш местный Орфей? – Хохот почти мешал говорить. – Может, я воплощаю некий кабалистический знак? Если это так и он вдохновит моего певца на новые творения, я готова быть для него кем он хочет и когда он захочет.

Гости лезли целоваться с Артуром, пепельной женщиной. “Она, конечно, ни сном, ни духом”, – качал головой сообразительный Павлинов. Евка хохотала вместе со всеми. Сказала, что оба они артисты местного

Народного театра при Киноконцертном. В девяносто шестом агитировали за Ельцина. Им разрешили приватизировать местные подмостки. Артур, кроме того, кажется, пишет стихи, так что люди они не бедные.

Павлинов пробормотал что-то насчет имевшего быть свинства, отодвинулся от Евки. Вгляделся в пепельную: не первой молодости, благообразное лицо. Крупные губы, прищуренные глаза. Наверное, близорука, а очки носить не хочет. Поправил свои окуляры.

– Кого привела-а? – ворчал Вовчик. – Мало нам здесь зеркальных отражений? Из него же песок сыплется!

Евка не соглашалась. Говорила, что Костя Павлинов – особый для нее человек, любому из присутствующих даст двадцать очков вперед.

– Еще когда-а подарил свой портрет в образе рыцаря! Был в шлеме, кольчуге, почему-то, правда, рыжебород. Мы с мамой так и не поняли.

Долго смеялись.

– Когда это было! – бубнил Вовчик. – Поди, еще до войны? А ты все помнишь.

Подумала, что хахали, как и мужья, – собственники и приживалы.

Сказала, что никогда не обещала быть только с ним, особенно сегодня.

Вспомнила, как лет десять назад робко пришел к ней, сказал, что принят в Горьковский университет, будет, как и она, историком. Жила тогда на Самстрое. Муж был рабочим Автозавода, тоже ее учеником. Но жизнь не заладилась: пил, иногда бил ее. Не знала, что делать. Увела тогда Вовчика на берег Оки. Целовала, но больше ничего не позволила.

Переспали они позже (муж был в ночной смене), но утром… раздался звонок. “Это он!” – шепнула Евка, соскользнула с тахты, уползла в угол. Вовчик помедлил на пороге, стал на четвереньки, пополз к входной двери. Стараясь не звякнуть, вынул ключ, приник к замочной скважине – с той стороны на него смотрел такой же напряженный, остановившийся взгляд. Отполз, с омерзением ощущая холодный пол, свое укороченное тело. В комнате, закрыв дверь, сказал, что он там.

“Что делать?” – в ужасе шептала Евка. “Я выйду”. “Не-ет!” – повисла у него на шее. Просила подождать: не будет же вечно стоять на лестничной клетке. “Отойдет – ты выскочишь. За меня не бойся”.

Оделся, вместе подошли к двери. Вовчик опять вынул ключ: лестничная клетка была пуста. Евка распахнула дверь – он быстро вышел из квартиры. Сворачивая к лестнице, заметил – на забежной площадке кто-то стоял лицом к окну. Застучал баретками, чувствуя неожиданное облегчение. О ней в тот момент не думал. Мысль о Евке пришла позже, когда узнал, что отвезли в больницу. Пришел к ней: “Не тронул тебя?”

“Не-ет, что ты!” – соврала она (лежала – голова утоплена в подушки, бронзовато-жесткие волосы вызолотили наволочку). Сказала, что он для нее безопасен. Обойдется. Не обошлось. Попала на операционный стол: резали, кромсали. Муж запил, ушел от нее. Через несколько лет умер.

Вовчик попал в свиту молодого губернатора, но в Москву его не взяли.

Остался не у дел. Евка пристроила его в местную организацию КПРФ.

Сегодня договорились встретиться, но она не представляла, как соединить его с Костей Павлиновым. С Костей ей был не нужен никто.

Артур нашел его глазами, крикнул: “Вовчик, давай!” Тот куда-то скрылся. Появился полуголый. Намазан кремом, отчего тело стало припухло красным, с оранжевым отливом. На чреслах – рубашка, повязана за рукава. За спину закинута гитара. Движением торса перевел гитару на грудь, ударил по струнам:

Хороши (да) вечера на Оби,

Кого хочешь, того и (он хмыкнул) целуй.

Ну, а если не можешь, хм, хм,

Научись на гармошке игра-а-ать!

Заплясал, выкидывал ноги в стороны, повторил припев. Павлинов искоса смотрел на Евку: сидела, пунцовая до ключиц, с интересом наблюдала пляску полуголого мужика. Вовчик повернулся спиной – аудитория зашлась от хохота: предстали похожие на половинки разрезанного ядра ореха незагорелые ягодицы артиста.

– Дай сюда гитару, баламут! – улыбчиво строго приказала “пепельная”.

Уверенно тронула лады.

– Я-а-а окошечка не завесила!

– вывела низким голосом. -

Прямо в горницу гляди.

Потому мне нынче весело,

Что не можешь ты

– ударила по струнам, – уйти!