Юрий Графский - Как звали лошадь Вронского?

Называй же беззаконницей…

– Какие талантливые люди! – шепнула, наклонившись, Евка. – Поют, играют, читают стихи.

Павлинов покивал, соглашаясь, продолжал слушать. “Гос-споди! – думал он. – Ехать в зачуханное Стригино, чтобы услышать Ахматову в исполнении сто тринадцатой шмары местного альфонса! Возможно только у нас!” И все же шагнул, едва она закончила петь, склонил перед ней откровенно, голо блестевшую голову. Женщина беспомощно оглянулась -

Артур Слепнин снисходительно кивнул. Она поднялась, оставив гитару на тахте. Платье струилось по телу, словно под ним не было ничего.

Артур сменил музыку: стала медленной, паточно тягучей. Павлинов принял женщину, как амфору, повел вдоль лезвийно выструненной, истонченной гавайской гитарой мелодии. Артур Слепнин, словно только того и ждал, потянул с тахты подружку приятеля, полупохабно надвинулся на нее.

Женщина была забыто хороша: податливо, струнно вибрировало ее обточенное тело. Она, конечно, без рубашки, думал Павлинов.

Представил, как можно распустить молнию на спине, вдвинуть руку – через ладонь ее тепло перетекло бы в него. Но – слишком много народа. “Давай лучше о чем-нибудь другом”, – посоветовал себе.

– Знаете ли вы, – начал умный разговор с дамой, – на чьи слова песню исполняли?

Популярно объяснила, что слова народные.

– Тогда, может, вспомните, как звали лошадь Вронского?

– Вронского? Какого Вронского? – репенила пепельная. – Не знаю никакого Вронского. Фамилия нашего режиссера Вороновский.

До боли сжимал челюсти. Выцедил из себя, определив эту особь и ту, которую мысленно поставил рядом: “Расположилась тварь тупая между гиббоном и тупайей”. Если честно, забыл, как это делалось раньше, когда у него еще были волосы и все получалось автоматом.

– Хотите стихи о вас? Прямо тут, не отходя от кассы. – Едва шевелил губами: – Дней ли начало, судьбы ли венец – все мне увидеть вмиг довелось: пепел сгоревших мужских сердец, ставший пеплом ваших волос.

Она даже не улыбнулась. Приникла к нему, близко посмотрела в глаза:

– Развлекаете меня, как какую-нибудь ученую воблядь. А я простая русская баба. Хотите поцелую? Снимите очки.

Оставил ее. Сидел с Евкой в темном углу. Молодежь опустошала бар, тряслась в немыслимых судорогах. У них шел тихий разговор.

– Если бы ты только знал, Павлинов, как я хотела за тебя замуж!

Ждала, думала, что приедешь или позовешь, а ты молчал.

Хотел выдать бессмертный афоризм про детство, с которым не спят, но то, что казалось клёком в одиночных ночных бдениях, звучало неубедительно глаза в глаза.

– Я вдруг понял, – шептал о своем, – что не нужен им, ни одной.

Случись что, переступят, пойдут своей дорогой. (“Как и я”, – убеждал себя. Знал, что неправда: что-то впусте, испуганно сжималось внутри.)

– Так, как с тобой, у меня не было ни с кем. Никогда!

– Я как-то спросил: “Тебе будет легче, если я исчезну из твоей жизни?”

– И что она? – впиявилась Евка взглядом нижегородской купчихи.

– Промолчала. (Пауза.) А ты бы ответила? Если бы твой муж спросил.

(Молчала.) Я бы тоже ничего не сказал.

– Бедненький мой! – Рука коснулась затылка, скользнула вдоль его спины. – Если хочешь, можешь не уезжать из нашего дома.

Мотал головой. Хотел спросить: куда девать тридцать лет совместной жизни? Дом, к которому привык, книги, без которых не мыслил своего существования? Сказал только:

– Кажется, ты единственная здесь, кто знает, как ее звали, лошадь

Вронского.

Щелкнул выключатель, застыла музыка – перед ними, как черт из табакерки, выскочил Вовчик, красновато-припухлый, но уже в штанах.

Потянул за собой Евку. Смотрела невидящими глазами: не хочу-у-у!

– Ладно, чего уж там! – Волок за собой. – Пошли!

– Оставь ее! – глухо сказал Павлинов. Вовчик обернулся, словно впервые обнаружил его рядом со своей присухой. Поморгал длинными ресницами.

– Почему вы с моей дамой обнимаетесь? Вмешиваетесь в мои с ней отношения? – Вроде бы в шутку, но с несомненной угрозой.

– Это кто твоя дама? Она твоя дама? (Женщина тихо смеялась, чувствуя твердое павлиновское плечо.) Она твоя училка, не более. Того и гляди вызовет к доске.

– Разве она не ко мне пришла?

– А вот это меня уже не колышет.

– А что тебя колышет? – приблизил потаенно лживые глаза. – С кем она уйдет?

– Не-ет! Это только женщина решит, – твердо заявил Павлинов. – Сама!

Вовчик отбуксировал свое тучнеющее тело к остальным гостям.

– Зря ты с ним так, – нежно попеняла Евка.

– Как?

– Не очень дружески.

Павлинов молчал. Хотел спросить, почему он должен кумиться с каждым ее чичисбеем.

– Павлинов! Обними меня! Крепче! Пошли танцевать. Я так соскучилась по тебе. Пошли скорее, а то опять позовет, а я не хочу с тобой разлучаться.

Поднялся, прижал ее к себе. Почувствовал всю ее – от груди до лобка.

Притихла. Лишь изредка стыдливо касалась худыми, острыми коленками.

Что-то случилось с Артуром Слепниным: быстро хмелел, мешал танцевать. Выхватывал женщин у кавалеров, надвигался на них, прижимал к себе. – Не забыла? Еще любишь меня? – шептал белокурой яренке. Оставил посреди комнаты, тянул за собой другую. – Танцуйте все! – кричал он. – Хватайте женщин, тащите их по углам! – Нашел глазами Павлинова: – Дарю ее вам!

Подошел к третьей, жгучей брюнетке с нарумяненными щеками.

– А ты? Забыла, как покупали стенку? Этот маг – тоже, кажется, твой подарок?

– Артур, переста-ань! – терлась о него пепельная.

Не взглянув, отодвинул ее.

– Можешь быть свободна! Мне больше не нужна. – Неожиданно выключил музыку. – Хочу говорить! Хочу объясниться в любви присутствующим женщинам. – Наткнулся взглядом на Евку. – Нет, вы не в моем вкусе: слишком долго мучили меня! – Хохотал. Обратился к девушке, с которой начинал танцевать: – А ты была моей присухой. Помнишь, как нам было хорошо? И зде-есь, – показал на тахту, – и зде-есь, – показал на пол, – и на кухне. И ты была там, – обернулся к брюнетке. – Помнишь, какие вечера проводили вместе?

– Артур, переста-ань! – взмолилась Евка.

– Потом ты клеила здесь обои. Ты ведь малярка из нашего сельхозстроя? Ты и сейчас там работаешь? А ты, малышка? – повернулся к худенькой женщине, сидевшей на краю тахты. Та испуганно глянула на парня, с которым пришла. – На него не смотри! В курсе дела, к тебе претензий не имеет.

– Слушай, почему ты такой хам? – Перед длинным, покачивавшимся

Артуром встал плотный, с шафрановым черепом Павлинов. – Почему, придя к тебе, мы непременно должны зреть спирохету без порток и даже фигового листа?

– А че, я могу! – Артур Слепнин сделал вид, что расстегивается, стоял посреди комнаты, оттирал Павлинова плечом. – Ладно, дядя, ты не все волокешь. Они же, курвы, без принципов и убеждений. Ее помани