Юрий Графский - Как звали лошадь Вронского?

К нему пробился Артур Слепнин, зашептал:

– Давай договоримся – ты гений, и я гений.

– Мудак ты, а не гений! – сказал, как плюнул.

Слепнин стал словно тоньше в возникшей тишине.

– Смотрю на тебя, – медленно начал он, – и плюгавенький ты, и лысый, у нас таких называют мухортик, но что-то в тебе есть, хотя не пойму

– что.

– А я на тебя даже не смотрю, – сказал в пространство Павлинов. -

Точно знаю, кто ты есть и кем будешь. – Резко обернулся. – Ты думаешь, ты человек, деятель? Квирит, демократ первой волны? На самом деле – дерьмо, которое для других пока не пахнет, но я уже чувствую твой потенциальный дух – смесь спермы, слюны и мочи.

Типично русская разновидность – непорядочный демократ.

– Плевала я на вас! – крикнула вдруг пепельная, подступила к Артуру

Слепнину. – Сто тринадцатая, говоришь? Ты у меня, может, пятисотый, я таких вообще не считаю. (Павлинов подумал, что он – точно не в счет.) Только путаетесь под ногами! – Выхватила из сумочки фотографию. – Полюбуйтесь! Мы назвали это “Второе рождение”.

Картинка пошла по рукам. Павлинов всмотрелся: полупьяный мужик, с волосатой грудью, проползает на четвереньках между ног обнаженной женщины, смеется, довольное лицо в шкиперской бородке. Рядом маячит

Вовчик.

– Не могу молчать! – возгласил Павлинов, вытянул руку с пустым бокалом в сторону Артура Слепнина. – Дарю четыре строки!

“Продемонстрирую, не струшу – свою я выставить готов демократическую душу – на четвереньках, без штанов!”

Хохот покрыл последние слова. “Спиши слова!” – крикнул кто-то.

– Вы же старый человек! – вскинулся вдруг Вовчик. – Перестаньте паясничать! Жертвует, видите ли, нам свой талант! И историю он знает, и писателей цитирует. Куплетами сыплет налево и направо!

– Не всем же показывать голый, незащищенный зад, – небрежно огорчился Павлинов.

– Но я-то ведь для вас старался! Вы же свои двадцать очков, что можете дать любому, утаили!

Все сперва притихла, потом громыхнули смехом.

– Не могу, Вовчик, не могу! – стонала, прикрыв металлические зубы,

Евка.

Тот недоуменно переводил глаза с одной смеявшейся рожи на другую.

– Убью! – рванулся к Павлинову.

– Хотел бы посмотреть, как это у тебя получится, – спокойно обернулся Павлинов к Вовчику. Тот схватил его за отвороты пиджака, ударил коленкой в пах. Павлинов стал медленно оседать. “За дело получил”, – мелькнула мысль. Словно бы услышал сквозь запотевшее стекло: “И кому какое дело – кто играет, чья гармонь?”

– Что ты наделал, негодяй? – кинулась на хахаля Евка (укрывался от ее кулачков, хватая за руки). – Я же сказала – нет! Ты решил по-другому, сквалыжный неудачник! Девуня! Не будет тебе ничего от меня!

Павлинов тем временем пришел в себя. Выпрямился, одним прыжком подскочил к Вовчику. Схватил за грудки, ударил головой по зубам.

Мощным, резким движением швырнул, как куль, в угол, прыгнул следом.

Навалился, сомкнул пальцы у него на горле.

Ударял Вовчика головой о паркет. Его еле оттащили. Вовчик полежал на полу, не решаясь подняться. Потом его увел Артур Слепнин

– Больно тебе? Сильно ударил? – Евка стояла на коленях возле дивана, на котором лежал Павлинов. Молчал, зубы выбивали дистоническую дробь. – Скажи что-нибудь, Костик! Не молчи – легче будет.

– Мер-рзавец! – шептал Павлинов. – Оказалось, я совсем не умею драться. Значит, каждый подонок может мне туза дать? – Медленно шевелил пальцами, отстранял, придвигал их к лицу. Думал, что мог

(знал точно!) задушить парня. Собственными руками. Вспомнил, как подались, уступили хрящи. В судороге сжать посильнее – и все! Все!

“Гос-споди! – думал он. – Я мог задушить его. Знаю, что мог. И было бы легче”. (Они были податливы, хрящи и позвонки, никакого сравнения с его руками.) Ее мокрые ресницы цеплялись за волосы на его груди.

Рубашка раскрыта – гладила ему лицо, шею.

– Никакая я не лошадь Вронского. Просто хотела показать тебе, какие они на самом деле, – шептала Евка. – Представить не могла, что так получится!

Ничего не слышал. Седой метелью летели слова: “Нельзя так жить!

Убить человека только за то, что из тебя ничего не вышло? Ну не попал в синусоиду, – думал о своей жизни. – Значит ли это, что можно мордовать других, ни в чем не повинных?” Кто-то другой, из-за спины, пытался убедить, что никакой его вины нет. “Ненавидеть только за то, что сам не состоялся?” – бестрепетно продолжил мысль. “Уйми-ись! – уронили откуда-то сверху. – Все самое интересное уже позади”.

– Пошли отсюда! – сказал вдруг. Евка приблизила настороженно ждущие глаза. И согласилась.

Шли между домами, как по расщелине; здания были словно обтянуты черной марлей: стекала сверху ровным темным полотнищем, облегала стены приземистых строений матовая, будто пропитанная тушью, черная без блеска темнота. Переползала улицу, снова взбиралась по бугристым стенам. Уходила в небо. Павлинов и Евка шли под руку, резиново глухо звучали шаги. Чувствовал, как поднимал ногу, переносил тяжесть тела.

Отрывал другую, нес, ставил перед собой, тело перетекало туда. Так он двигался, будто крался за собственной тенью. Мир вокруг был пустой, голый, в младенческой стыни уходившего лета.

– Что может быть у тебя с этими скотами? – сипел он. – Нежить, у которой – ничего святого. “Еще неизвестно, что хуже, – проносилось в мозгу, – быть таким, как ты сам, или такими, как они”. Евка уговаривала не волноваться: плевать на сволочей, которые чужды обоим! Кивал, думал, что вообще все это уже ни к чему. “Может, для таких случаев как раз и нужен Бог, который внутри?” – вспомнил

Толстого. И вдруг прочкнулась эта безумная идея, о существовании которой он еще секунду назад не имел ни малейшего представления:

“Почему бы ему не соединить Анну с Левиным? Вот была бы идеальная пара!” Тут же вспомнил сцену их свидания в Москве: сразу понравились друг другу. Анна сердцем уловила, что он понимает ее, как никто.

Левин был, конечно, очарован ею как женщиной (как будто могло быть иначе!). Кити уловила это сразу: была настроена на Левина. “Ты влюбился в эту гадкую женщину, она обворожила тебя!” Левин, действительно, сначала поддался чувству жалости, но потом обаяние

Анны в соединении с выпитым вином, общей обстановкой Москвы, этого

Вавилона, где народы пили вино и безумствовали, произвело то недоброе, что заставило Левина чувствовать вину перед женой. Но

Анна? Она, конечно, пыталась покорить Левина (как, впрочем, и других мужчин, с которыми тогда общалась), но тут же забыла о нем, как только он вышел из комнаты. Здесь она была цельна, как кремень: из мужчин ей был нужен только Вронский. Только с ним могла она и хотела быть рядом! Он же вопреки всем другим был чужд ее ухищрениям. “Как хорошо показано, – думал Павлинов, – что в жизни систему составляют только кинжал и ножны. Два кинжала не могут быть системой”. Поэтому