Владимир Кантор - Соседи

– Зверобесием это называется,- густым басом сказал рослый, квадратный, с плоским, одутловатым лицом и узкими татарскими глазами, тяжелыми набрякшими мешками-подглазниками, пристально, но одновременно самоуглубленно смотревший на них из дверей

Лёниной квартиры.

– Это Игорь, исихаст и евразиец. Новый друг Татьяны Гродской, она его привела. Обожди, дружок,- отмахнулся от него Лёня.

Евразиец басисто откашлялся и нырнул назад, в глубь квартиры.

Лёня обнял Галахова, прижался щекой к щеке, после протянул руку

– ладонью кверху – его спутнице:

– Лёня.

– Даша.

– Ну ты, Павло, как дашь, так уж дашь! Привел к нам лучшую из

Даш. Сплошной восторг! – Он наклонился и поцеловал Дашу в кисть руки.- Проходите, выбирайте себе лучшее место. Дядя Лёня вас не обидит. Хотите – на тахту, хотите – на стул. Народу сегодня немного. Летом никого не дозовешься. Я сам через неделю на байдарках думаю. А ты, мой хорошенький, все же навестил старого дружка. Можешь меня побранить. Я был противной мордой, решил, что ты уж не придешь.- Вдруг Лёня поджал губы, почти скорбно.- А некоторых мы уже не увидим. Дожили мы до возраста, когда ушедших от нас стало много.

Но витальность, энергия слишком сильны были в нем. Долго скорбеть он не мог. Поэтому, хлопнув Галахова по плечу, повлек за собой, приговаривая:

– Зато мы еще живы и можем расслабиться. Да ты погляди, какой подарок я приготовил другу-филологу!

На стене рядом с входом в его квартиру была прилеплена вырезка из газеты:

“Велик и могуч русский язык.

А говорить некому”.

– Доволен, старичок? То-то! Всегда рад старых друзей повеселить.

Даша послушно шла впереди них. Комната, в которой праздновался день рождения, была расположена прямо перед входной дверью в квартиру. На стенах висели Лёнины пейзажи, в углу стояли свернутые в трубку чертежи, у стены – кульман, на шкафу лежала разобранная байдарка в чехлах. А посередине комнаты большой стол, составленный из двух маленьких, покрытый скатертью и уставленный бутылками и закусками. Даша, войдя, немного робея, присела на уголок тахты, сложив руки на коленях.

Павел остановился на пороге, оглядывая собравшихся и себя являя обществу. Ему приветственно замахали руками. Но хорошо он знал только Володю Нарумова, тоже архитектора, как и Лёня, пьяницу, бабника, самодельного поэта, переполненного стихотворными цитатами из классики, утверждавшего, что он из дворян, из рода

“конногвардейца Нарумова”, описанного в “Пиковой даме”, а потому считавшего Галахова своим. Остальных он встречал на Лёниных днях рождения, апотом из раза в раз забывал их имена. За столом сидели Володя, евразиец Игорь, еще двое мужчин и три женщины.

Вынимая из сумки бутылки, Павел увидел, что, с трудом вылезши из-за стола, к нему направляется Володя Нарумов, судя по вдохновенному выражению лица, уже изрядно пьяный. Лёня добродушно похлопал в ладоши, крикнув:

– Не мешай ему, пусть сначала выпьет за мое здоровье!

– Это правильно,- согласился Нарумов.- Сначала выпей. И подруга твоя пусть выпьет. Может, тогда и мы не будем казаться этой юной женщине такими пьяными.

Быстро выпили и закусили. После чего Нарумов хлопнул своей ладонью по ладони Галахова и сказал:

– Шумим, братец, шумим. Не презирай. Выпить тоже можно. Я думаю, славянофилы никогда против выпивки не протестовали.

Включаясь в общий пьяноватый тон, Павел быстро ответил:

– Они не пили. И не курили. А Константин Аксаков всю жизнь девственником прожил и в невинности умер.

– Тебе лучше знать. Значит, ты не настоящий славянофил. Ха-ха! – рассмеялся Нарумов. Стройный, подтянутый, тонкой кости, с бледным лицом. Он почитал своим дворянским долгом надменно закидывать голову и говорить безэмоциональным голосом. Поэтому даже смех его звучал как-то отстраненно.

– Отчего же? – возразил Галахов.- Все меняется. Меняется время, меняются и люди. Хотя, может, ты и прав. Не очень настоящий.

– Но ты скажи: ваша верх берет или западническая? – не отставал Во лодя.- На поверхности-то западники, а по сути?

– Как всегда, возьмет верх народ,- произнес басисто евразиец

Игорь и, подняв голову от рюмки, добавил: – Только народ наш молчалив. Он распространился по великой евразийской равнине, освоил ее и молчит. Великим подвигом не пристало хвастаться. И нам надо угадывать его сокровенную суть. Как вы ее понимаете, господин Галахов? Вы, говорят, Париж недавно посетили и на наше празднество только что прибыли, вам слово. Говорите, а я теперь буду молчать, больше за весь вечер рта не раскрою.

– Да отстаньте вы от него! – воскликнул Лёня.

Окно было открыто, и с улицы непрестанно, фоном слышались все та же гармошка, взвизги и песенки народного гулянья.

– Кто бы знал, какова эта суть! – отнекивался Галахов, направляясь к тахте. Он хотел устроиться рядом с Дашей, но неугомонный Лёня выскочил из-за стола, отодвинул в сторону

Нарумова, снова обнял Павла за плечи и обвел рукой застолье:

– Старичок, как я рад тебя видеть! Месяца два уже не встречались. И все здесь тебе рады. И женщины на нас смотрят еще с удовольствием и интересом. Это же так важно, старичок.

Павел вопросительно глянул на него.

– Не понял? – удивился Лёня.- Чтобы женщины на тебя смотрели с интересом. Это необходимо для нашей жизни. Мы же не можем жить, как деревенские. А ведь деревенские-то еще живут. Я тебе потом покажу письмо. Покажу, покажу, без обмана. Это эпос. Родник. Мы к нему время от времени должны припадать. Как к женщине.

И, отведя в угол комнаты, зашептал тихо-тихо, возбужденно-радостно дыша в самое ухо:

– Ты на этой Даше жениться собрался? Молода очень. Па-анимаю.

Сил нет устоять. Во-от, видишь, что это такое!.. Насколько они сильнее нас. То-то и оно. Хочешь остановиться, но не можешь.

Экология, старичок! Природа так мужчину устроила, что ему все время новые бабы нужны. А природа мудра, ох, как мудра! Так что взвесь: нагулялся ли? Помни, старичок, третий брак – дело серьезное.

По комнате разнесся спокойный, отстраненный голос Нарумова:

– Как говорила моя бывшая жена, все это -

“русское-народное-блатное-хороводное”. Все эти пляски, крики, визги, песни.

– Она же у тебя еврейкой была? – спросил лысоватый, маленький, с несмелыми глазами, по имени Марк, как вдруг вспомнил Галахов.

– Почему была? Она по-прежнему есть. Только уже не в качестве моей жены. Лучшее, что Россия родила,- это русское дворянство.

Поэтому еврейка и пошла за меня замуж. А я на ней женился, поскольку хотел отсюда свалить. “Где же Пушкин? Ан он в Париже, сукин сын. Ай да умница!” Но не получилось.

– А теперь что же ты? – удивилась женщина в лиловом платье и с черной бархоткой на шее. Это была Татьяна Гродская, разведенная жена какого-то поэта из постмодернистов, а ныне подруга евразийца Игоря.- Сейчас кто хочет, тот и едет.