Бахыт Кенжеев - Золото гоблинов

Меня позабавило твое известие о сочинении романа. Экзотерика, конечно, высший род искусства, но хороший столяр далеко не всегда хороший плотник. Лучше бы тебе оставаться в твоих заоблачных сферах, Алеша, это тебе неплохо удается, и в Москве о тебе помнят. Вижу, что и ты не вполне чужд мирской корысти – с прозой, даже изданной под псевдонимом, куда легче прославиться, особенно в нынешние смутные…

Стыдно, стыдно читать чужие письма. Стыдно подслушивать чужие разговоры. Стыдно вообще жить, честно-то говоря. Стыдно своего несовершенства, своей слабости, своего как бы несоответствия Господу Богу. Мы тщательно прячем этот исконный стыд, и не каждому (как тем мытарям и блудницам) удается найти такого, кто пригласит их за пиршественный стол.

И все же я живой человек и, кроме стыда, ощутил неожиданный укол не только грусти, но и, пожалуй, злорадства. За старомодной чинностью письма АТ сквозит сдавленная гордость безнадежно влюбленного, попытка неуклюже донести до адресата сообщение о своем наличии, готовности, страсти, которая подобно алхимической змее, кусающей собственный хвост, смиряется перед своим бессилием, лишь бы не уязвить предмет влюбленности… Ах, как это мне знакомо! Может, для кого-то АТ и был выдающимся аэдом, но я знал его с другой стороны, являвшей внимательному взгляду существо достаточно беззащитное. Но и предмет его любви был, мягко скажем, не Софи Лорен, не Анна Ахматова, не Лайза,как я уже говорил, Миннелли и не Маргарет Тэтчер. Катя до сих пор осталась женщиной в высшей степени земной – при всей платонической привязанности к экзотерике. Ладно-ладно, денег в рост, как ее тезка из знаменитого романа, она не дает, но отвлеченные темы недолюбливает, с удовольствием вяжет, вышивает, шьет, вдохновенно готовит не только для пана Павела, но и когда ужинает в одиночестве (заходил без предупреждения, знаю). Едва получив степень, она, к большому разочарованию родителей, оставила научную карьеру ради одной из советских внешнеторговых организаций, сулившей, как ехидно сообщил мне когда-то АТ, ежеквартальные премии в бесполосых сертификатах, на которые в особых магазинах с глухими шторами разрешалось приобретать второсортные западные товары. В тесном алхимическом сообществе, как известно, недолюбливают отступников, так что ее связи с университетом как-то сами собой прервались. Но она продолжала видеться с Алексеем (упрямо предлагавшим ей руку и сердце), пережила бурное увлечение Белоглинским; отвергнутая, стремительно вышла замуж за коллегу по экспорту удобрений и импорту пшеницы (хоккей, рыбалка, ремонт дачи, молодецкие усы и болгарский дубленый полушубок), вступила в компартию, побывала в зарубежных командировках, а года через три, уже после отъезда АТ, вдруг развелась и даже, кажется, уволилась. Ходили слухи, что она пыталась не то провезти в Москву запрещенную литературу, не то, наоборот, вывезти записи Белоглинского в "Атенеум". Или вина ее была еще проще и заключалась во встречах с таинственным Пешкиным?

Так предполагал АТ, отставший от времени. Простой подсчет показывает, что в том году уже кипели реформы и мелкие преступления против режима уже мало кого волновали. Вскоре, должно быть, за старые связи, ее нанял Безуглов. Между ними начался вялый роман, о котором АТ узнал не от меня, а от нее самой, я человек порядочный. Не знаю, насколько искренне она любила творчество Алексея, но посмертный двойной компакт-диск, выпущенный недавно в Москве, создан на основе студийных записей, сделанных по еенастоянию за счет Безуглова месяца за полтора до гибели АТ.

Не любила, но и не отвергала!

Переставьте, переставьте в этой фразе порядок слов, чтобы понять, насколько она мучительна.

Выправив себе советскую визу и впервые за семь лет ступив на землю отечества, АТ трясся от волнения и страха. Но сколь мгновенно он просветлел, едва заметив на выходе из таможни свою Катю с охапкой белых георгинов! По бокам ее мялись краснолицый, покачивающийся Ртищев и вполне трезвый Белоглинский, у которого жуткие запои чередовались с полным воздержанием от спиртного. Шагах в десяти от них, рядом со смущенным Безугловым, маячила исполинская девица в мини-юбке, которая оказалась не членом его команды из гостиницы "Космос", как я подумал сначала, а журналисткой из "Московского комсомольца".

Лицо АТ было в Монреале и в Москве совершенно разным. Даже охладев к собственным сахариновым заблуждениям относительно отечества, он неизменно молодел лет на десять, едва сойдя с трапа в Шереметьеве. Но перемена, которую я увидел в тот сырой сентябрьский денек, была, право, невероятной. Напряжение, оглядка, замедленность в движениях – все то, что исчезало в нем лишь после десяти-двенадцати унций горячительного, да и то если Жозефина уже спала, испарились в единый миг. Не стану описывать первых мгновений свидания, ибо есть границы любому соглядатайству. Добавлю только, что у Ртищева под черным плащом оказалась надтреснутая, но тщательно заклеенная лира. Водрузив на голову пластиковый венок, он начал протяжно петь по-гречески. Алексей прослезился,уткнув лицо в свой букет. Белоглинский скептически покачивал головой. Вокруг аэда собралась небольшая толпа таксистов и мелких валютных дельцов. Журналистка щелкала фотоаппаратом, торопливо перематывая пленку. На самом трогательном месте, когда Петр закатил глаза, выпрямился и высоко поднял голову, к нему подошел ленивый сержант милиции.

– Не положено, молодой человек,- сказал он беззлобно.- Здесь общественное место, религиозная пропаганда запрещается.

– Совдепия! – воскликнул Ртищев.- Вечный совок!

– Спокойно! – подскочил к ним Безуглов.- Не обижайся, шеф. Не видишь, товарищ выпивши. Сейчас мы его увезем. Не дразни гусей. И вообще поехали скорее. Водка стынет.

Он неприметно сунул что-то сержанту в карман шинели, обменялся с ним понимающим взглядом и увлек Ртищева к выходу.

Нет-нет, я действительно неважный мемуарист! Говорят, что мастерство писателя состоит в непостижимом увязывании мелочей жизни так, чтобы за ними проступал смысл, не поддающийся передаче простыми словами. Но писателю легче, он может подгонять действительность под свой таинственный замысел, а на мою долю выпало только напрягать память, не умея отделить существенное от второстепенного. Я помню, допустим, как на мгновение потух взгляд моего товарища после того, как милиционер прервал пение Ртищева; писатель радостно усмотрел бы в этом печаль художника от столкновения с грубой реальностью и окрасил бы этой печалью весь оставшийся день. Но, едва выйдя из аэропорта, АТ оживился, подозвал Безуглова, шепнул ему в заостренное ухо нечто, отчего тотрасхохотался чуть ли не до слез; начал с неподдельным интересом выспрашивать о делах фирмы и местонахождении господина Верлина; меня пригласил сесть рядом с Жуковым, а сам, затараторив какую-то чушь о султанах и сералях, уселся на заднее сиденье между Катей и журналисткой Женей (придвинувшись потеснее к последней).