Сергей Соловьев - Прана

Эту долгую, сопоставимую лишь со свадьбой, церемонию любит наблюдать, во всех ее баснословных подробностях, Ксения: она пододвигает кресло к сетке в нашем колонном зале, садится и замирает; в одной руке у нее бинокль, в другой огурец, на коленях блокнот, ручка.

Не одна она смотрит. Еще – обезьяны, с ветвей свесив головы.

Рыжебородый мизантроп движется вдоль сетки и останавливается перед

Ксенией, вытянувшись во весь рост и раскинув руки. Смотрят. Она – улыбаясь, он – в сторону скалясь надменно.

Я выхожу, направляясь в меняльную лавку, по пути вспоминая, как в первые же часы в Ришикеше, пока Ксения прилегла с дороги, разметавшись в своей наготе под уже колышимой ветерком пагодой, я стоял в этой меняльной лавке в ожидании некоего курьера из банка, куда хозяин позвонил, узнав о сумме и долго покачивая головой, приговаривающей: "А, черт! Ах, черт!" Что оказалось а-ча – одна из аватар многоликого "да" индусов. Да, в котором и "ясно, понятно", и

"да, хорошо", и

"ну да" – и с вопросом и с восклицаньем.

Час спустя дверь распахнулась, на пороге стоял марсианин. На голове его горел дремучий венец с торчавшей во все стороны проволокой и бегущими по кругу разноцветными огнями. К груди он прижимал огромный клееночный пакет с деньгами, которые были торопливо высыпаны на витринное стекло. Еще с полчаса оба с самозабвенным упоением, как дети, выдирали друг у друга из рук этот шедевр и попеременно напяливали перед зеркалом на голову.

Наконец, вспомнив обо мне, все еще в возбуждении, вернулись к денежным пачкам. Горящий венец теперь был на хозяине.

Густые плотные пачки были проткнуты и схвачены двумя железными скобами каждая, и поверх еще стиснуты широкой бумажной лентой на суперцементном клею.

Они не рвали их – расщепляли – как древесину, вложив пальцы обеих ладоней внутрь и оттягивая в обе стороны на разрыв.

За свои триста евро я должен был получить килограмма полтора рупий – крупными купюрами. Как для меня – они решили изъять из этого листвяного кургана наиболее ветхие, то есть совсем истлевшие – до незримых. Невредимыми считались все, которые можно было без изнурительных усилий взять голой рукой.

И это их отношение не только к деньгам, но ко всему внешнему, преходящему – одежде, утвари, домам, машинам, дорогам, храмам.

Сокровенны душа, дух, внутренний космос. В их общении эта область – всегда – под покровом целомудрия и интима.

Не плоскость, а вертикаль. И именно это – вертикальное, духовное измерение определяет меру доверия общества к человеку. Вне этого опыта авторитет в Индии – будь то политика, бизнес, что угодно, – невозможен. Здесь стоит печка. Не гражданином, а Поэтом быть обязан.

Вертикаль определяет плоскость. Дух – материю.

Относительно последней. Возвращаясь, я купил рулончик туалетной бумаги. Стоил он – как обед на троих или бусы ручной работы. Похоже, они справляются без услуг этих серийных беби-ситоров.

"Мы, может, и беднее вас, но чище" – граффити на одной из руин Бенареса.

Ксения сидела с обиженно-заспанным лицом, свесив ноги с кровати.

– Ты… – сказала она, глядя на свои сомкнутые колени в шелковом крученом колечке трусиков. – Он стоял в проеме двери, которую ты оставил открытой, и смотрел на меня. Не знаю, как долго. Пока я спала.

– Кто?

– Тот, что сидит у большого кувшина.

Решили пройтись на ту сторону реки, пообедать. Выходим – и натыкаемся, как на складку воздуха, на нашу хозяйку – маленькую кроткую женщину неопределенного возраста, чуть склоненную над молитвенно сведенными ладонями – не к небу – к нам. Жест приветствия. Говорится при этом: "Намосты" или космосом чуть повыше:

"Хари Ом". И такой же ответ. С тем же полукивком ладоней и за ладонями тела – вперед, к тебе. Не ввысь и не вниз, и не за руку цапнуть. Качнуться – от сердца – к тебе.

В этой позе она и стояла, когда мы распахнули дверь. По-английски она не говорила, так что объяснялись мы на пальцах, а точнее сказать

– на шеях.

О, это неописуемое дуновенье головы индусов – чуть набок, с легкой, как бы чуть виноватой улыбкой и кратким, как у плюшевых мишек: "а" – голым, как воздух – без точки, без восклицания, без вопроса, – этим, из самых привычных обличий "да", говорящим: "ну да, и так быть может".

Так мы с нею и объяснялись, пока она нас записывала в амбарную книгу. "Муж и жена", – назвались мы, как нам советовали перед отъездом, и, указав друг на друг на друга, свели ладони.

– А, – кроткое дуновенье. И рукой помечает в воздухе рядок детей, нисходящий по росту, и глаза светают ее от улыбки.

– Двое пока, – говорю, как учили, и незаметно подмигиваю Ксении.

– А-чча, – теплое дуновенье.

За это небесное, пожалуй, лучшее в округе пристанище мы платили втридорога – буквально: то есть 3 евро в сутки за двоих. Деньги она с нас не взяла, покивала ладошкой в сторону неба: потом, мол, когда-нибудь.

– А, – ответили мы.

Три минуты ходьбы, и мы у моста. На обрыве – кафе: крыша без стен, каменная подпорная кладка от земли до пояса. Пиросманистая вывеска:

GERMAN BAKERY. Точка сборки бледнолицых. С пяток немцев и по одному, по два – прочие. Не туризм – не за этим едут. Но и, глядя на них, не за тем, о чем сказано в Ведах: переплыть реку жизни и взойти на Высокий Берег.

Особая категория. Русских нет. В основном – северная Европа.

Женщины – неоконченно-гобеленны, расслаблены по краям. Мужчины – с крупными, чуть растерянными головами и тоненьким птичьим перышком света, блуждающим по крови. Не все.

У каждого здесь свой путь, своя Встреча. И, чтобы эта встреча с

Индией произошла, нужно быть сродни ее воздуху – не тяжелее его и не легче. А это значит – перешагнуть свой ум, опыт, память, и не давать имен – оттеснить речь, открыть поры, высвободить внутреннюю акустику, то есть быть женщиной, не Адамом; быть, а не стать – чтобы ей, Жизни, было куда входить. И входить такой, по сравненью с которой наша – музей Жизни.

Потому и нелепа здесь мысль о памятниках культуры и прочих, так называемых, достопримечательностях. Как нелепы карты, путеводители, бинокли, камеры и блокноты. Жизнь. Живая. И вдруг чувствуешь это безудержное расширенье себя с обескураживающе не наводящим ужас отсутствием предела этому расширенью. Я есть Тот. И здесь, и там, и во всем. И всплывает догадка, мелькнувшая у Гераклита: наше сознанье

– вне нас.

Ширина моста – четыре спины. К сумеркам он пустеет, покачиваясь на ветру, легонько поддувающем с Гималаев, уже начиная с шести пополудни, и набирая всю свою протяжную мощь к полуночи, когда на мосту лишь мы с Ксенией, сидящие на дощатом настиле и вдавленные спинами в железную сетку.

Мост с гулом раскачивется в небе; ни берегов, ни огней. Рты наши сомкнуты и головы чуть опущены, чтобы не унесло. Шквальные объятья вожделенной прохлады приподнимают нас, пересчитывая ребра, и, потряхивая на весу, роняют из рук. Не ветер – дух. Оттуда. Дых Верховья.