Сергей Соловьев - Прана

Днем мост неузнаваем и неописуем – ни евклидовой, ни эйнштейновской геометрией. В каждой его точке, при названной ширине, умудряются протиснуться одновременно: горностаевый осел с золотыми зубами, впряженный в ржавую грохочущую ванну на колесах, груженную павлиньими отблесками колотого льда, и бескрайний угольный мешок быка с воспаленными, как у шахтера, очами; и между ними – цветной табунок паломников; и между ними – два мотоцикла, сцепившихся веслами табанящих ног; с одной стороны – пять, с другой – три и зажмуренный бойкий обрубок; и – по левому краю, у сетки: полуголая девочка – замерла, глядя на воду, – как пипетка с радужным пузырем головы.

И мы движемся в этом вязком потоке между тачками с арбузами, горками умытой лучащейся зелени, пряностями, вкрадчиво присевшими в зыбких кулечках, рулонами неистовых тканей, пузатыми кувшинами с водой – в мокрых красных сорочках подрагивающими на тележках, впряженных в жилистых босоногих рикш, многоярусными велосипедными кухнями, уже курящимися на ходу, и такими же курящимися от жары коровами, мутно заваливающимися поперек моста, черными длинноногими козами, ошеломленно глядящими сквозь сетку вниз на Ганг, перебрасывая во рту незримую папироску, белоснежными свами, протискивающимися меж ними, похлопывая их по худосочным крестцам, продавцами лубочной бижутерии, развешанной на поднятых над головами крестах, влажными вязанками тростника, уходящего по обе стороны вдаль от плеча – вот, двое их, идущих навстречу другу другу, поравнялись, беседуют, перегородив поток, и весь мост ждет. Минуту. А может, и час. Спокойно, без нетерпенья. Над ним в небе – как эквилибристы с разведенными руками

– разгуливают по незримым тросам обезьяны.

И перезвон мириад колокольцев, плывущий из храма, в который, сдав на храненье штиблеты, втекают паломники, ввинчиваясь по внешней его спирали ввысь, теребя по пути все эти литые вавилонно-подъюбочные язычки, висящие над головой на каждом шагу.

Несмолкаемый хоровод этого безымянного перезвона: здесь был я, этот, тот. Воздушные фонетические пузырьки, подхваченные ветром: неизменные – как река под ними – и всегда, как река, другие; пуджа небесная.

А вдоль реки, по обоим ее берегам – на километры – другая пуджа: омовения.

Женщины, выходящие из воды в одеждах, как статуи. И, взобравшись на дыбящиеся из песка валуны, стоят недвижимо, удерживая за узкий край рвущиеся на ветру из рук пятиметровые полотна своих сари, эти трепещущие газовые языки – от груди и вдаль, и так по всему берегу, насколько хватает зренья, выжженного их неземным огнем – от пронзительно алого до ангельского ультрамарина.

И, озаренные этим огнем, между ними нагие – коровы и дети, и в повязках набедренных старики и мужчины.

Все едины, и каждый сам по себе: один – медитирует, стоя по горло в воде; другой – сидя на корточках – стирает белье и, сгребая его, отбивает с размаху об камень; третий драет себя сорванным с дерева мылом – смуглым, яйцеобразным, дикорастущим.

И все – обшептывают эту текучую святыню, и сквозь улыбку цедят ее серебро с ладони, и, щурясь на близорукое марево над головой, плывут, подрагивая губами.

Мост, оставленный за спиной, теперь кажется тихой пустынной аллеей, по сравненью с той гущей кипящей схлестнувшихся рая и ада, тем роем бурляще-цветущим райада, в котором ты движешься по единственной улочке, зыркающей в слепящие прорехи меж витиевато пританцовывающими халабудами.

Фасады их на рассвете упраздняются дружным подъемом железных жалюзи с переметным скрежетом по всей длине этой бесконечной улицы или откидываются снизу вверх, образовывая навес, подпираемый парой стоеросовых бревен.

Внутри – амбар, заваленный товаром до потолка. Товар – весь – лицом, и лицо его – все – наружу. Оставлен лишь узкий проход вглубь, в виде подиума, на котором сидит торговец с маленькой фарфоровой чашкой аюрведического чая. Над собранной в пучок головой нехотя потряхиваются на ходу тяжелые вертолетные лопасти вентилятора.

Я собрался было купить себе оранжевые дхоти – это подобье штанов, как у баба. То есть просто кусок ткани, который завязывается на талии и просовывается между ног накрест, затыкаясь затем за пояс. И такого же цвета рубаху – забыл, как она называется. Выбрал, примерил

– весь в щебете обпархивающего меня торговца, в юрких клювиках его ладоней – вышел.

"А", – спрашиваю, наклонив голову. Ксения к этому была не готова.

Купил белые парусиновые и такую же рубаху к ним до колен. Для себя она выбрала торбочку с вышитым слоником – под цвет своего офельного болотно-цветущего сари, точнее, полупрозрачного шелкового сарафана с шальварами, купленными ее матерью в Индии еще в начале 60-х.

48 в тени. Дудлим. Она, в основном, воду – покупную, литрушками, выуживая из сундучных лавочных ледников похолодней. Я – пробую все подряд. А пробный ряд на этой кромешно бесконечной улице – что гомеровский журавлиный список.

Под номером 1 – не существующая в природе ни по цвету, ни по вкусу вязко-воздушная суспензия, стакан с которой, если его не держать покрепче, вознесся б к небу. Сколько б я ни смотрел, как готовят эту амброзию, божество ее ускользает от пытливого взгляда. Все, что вижу: ладони, плод манго, кухонный нож, допотопный сокоотжимник, лед, молоко.

Пьешь: долгий закатный, в себя погруженный луч бабьего лета, стоящий над тихим дремучим прудом.

Пьешь тайну, семеня под собою ногами, отдаляющимися от земли.

Самое невыносимое из этих чудных мгновений творят в сумрачной лавке, вдвинутой открытым задником в Ганг. Садишься под низким матерчатым сводом над проплывающими цветочными блюдечками с затепленными свечами, подносишь к губам эту топленую ворожбу, и не ясно уже – кто мимо кого проплывает.

Но жажду этим моголем нимбов не утолить. Да и больше стакана не выпить. А вот тростниковый мозг – это на каждом шагу.

Тележка. У края – курганчик карликовых лимонов и под вздыбленной влажной простынкой – мята в обнимку с джинжиром. На другом краю – пук столбнячного тростника. В центре – роторный кафка; зубчатые тиски в виде двух колес, приводимых в движенье колодезным рычагом.

Кафкавед выбирает две метровые палки и, вращая рычаг, трощит их, протягивая между колесами. Мутные слезы стекают по желобу в жестяное корытце со льдом.

Затем он сгибает их вдвое, защемив между ними зелень с лимоном, процесс повторяется, завершаясь в четвертом колене; сухой бездыханный мотлох отбрасывается в корзину.

Жадный стакан упоенья. Слезы пустыни.

Джаянт нам пить не советовал, морщась: dangerous, низовая культура.

И – номер 3: дикорастущий звенящий плод, похожий на нашу айву. Сок из его деревянной вяжущей плоти хорош не потому, что хорош для желудка, а потому, что ядрен, буратинист.