Александр Титов - Молчание отца

Приближалась, темнела сквозь клубы пыли лесополоса. Неожиданно колесо сеялки подскочило на глыбе, и Митя, не успев ойкнуть, упал, ударившись затылком, защищенным шапкой, о землю, – недаром мать советовала привязаться ремнем к поручню!.. Сеялки, подпрыгивая, уходили к горизонту, исчезая в высоком облаке пыли. Над полем сияло холодное солнце, касаясь края земли. Пыль постепенно рассеивалась, было слышно, как уменьшает обороты дизель и останавливается вдалеке невидимый трактор. Наверное, сеяльщики заметили, что мальчика нигде не видно… Глаза Мити закрылись, невыносимо хотелось спать.

Ночью в церкви соседней Вешаловки служили всенощную, доносился отдаленный звон колоколов. Мать с деревенскими женщинами тоже туда ушла, и у Мити весь вечер было странное и горькое ощущение, будто она навсегда покинула дом.

Отец тоже не находил себе места, часто выходил во двор, колол зачем-то дрова, перебирал старые жерди. Митя потихоньку наблюдал за ним, следил, не блеснет ли горлышко бутылки. Но отец был трезв с того дня, как вернулся из милиции. Вот он опять пришел со двора в дом, лег на кровать. Бледное, почти больное лицо, на лбу сверкали капельки пота.

Митя допоздна читал свой любимый “Остров сокровищ”, будто наяву видел зеленые волны, корабль, прозрачные воды залива, на дне которого, рядом со скелетами, лежат сундуки, обросшие водорослями.

Под звуки колокола, доносящиеся через охваченные заморозками поля, под мерное дыхание отца Митя задремал.

Очнулся в темноте, с книгой на груди. Во сне видел что-то вязкое, нехорошее, будто увяз в морском иле… Встал, надел калоши, вышел во двор. На фоне неба неподвижно распростерлись ветки лозин – знакомых, но будто чужих, подкравшихся в темноте к дому. Небо пахло близкой весной, холодный свет звезд не мог ее остановить. Посреди утоптанного двора, на бурой от навоза земле стоял отец с приставленным к горлу ножом – он сам сделал его в мастерской, чтобы резать свиней. Рукоятка из медной расплющенной трубки отблескивала красным.

– Па!..

Митя, будто оглушенный, пошел, покачиваясь, на совсем уже холодных ногах. Обошел вокруг отца, застывшего в нелепой под звездным небом позе. У Мити загорячело в паху, потекло внутри по бедрам.

Спохватившись, отец торопливо сунул нож под стреху сарая, вытер блестевшее лицо черными ладонями.

– Ты чего, сынок?.. Я вот тут… А ты зачем сюда пришел?.. Ты испугался?

Митя кивнул.

– Я ведь люблю ножи, я их сам делаю… А этот из нержавейки, три года пролежал под стрехой… Я вспомнил о нем, достал его, а он как новый, щетину сбривает!

Отец развернулся и зашагал к дому. Митя вошел в комнату следом и, не включая свет, поставил на плиту чайник с разбухшей вчерашней мятой, которая пахла влажно и духовито, как свежая. Синий огонек газовой горелки осветил комнату.

Кошка, спящая на лавке, приоткрыла внимательные глаза, зевнула широко открытым ртом, почесала лапкой ухо, принюхалась розовым чутким носиком.

Митя зашел за перегородку. “Неужели я обмочился?” – с ужасом думал он. Изнутри знобило.

Переоделся в сухое, и ему стало уютнее, чувствовал он себя уже более уверенно.

Пили с отцом чай.

– Матери ничего не говори. А то подумает, что у меня белая горячка: брожу по ночам, как лунатик… – Твердый голос звучал поверх головы. -

Я слышал твои шаги в сенях, но вперед явился он…

– Кто?

Отец не ответил, потянулся темной ложкой в баночку с медом. Мед был желтый и непрозрачный, но все еще пах осенними цветами.

– А знаешь, сынок, – наши предки никогда не были крепостными! – сказал вдруг отец из темноты угла под иконами, почти невидимый под теплящимся огоньком лампадки.

– А кто же они были?

– Наши прадеды солдаты, пограничники Белгородской черты, охранявшие

Русь от набегов кочевников. А когда Дикая степь отступила, солдаты стали хлебопашцами.

– Ну и что? – Митя с трудом разлеплял губы, ему хотелось спать.

– Как что? Теперь земля не наша, куплена, на земле работать некому.

На гулком крыльце послышались шаги – мать вернулась из церкви. Вошла в новой темной куртке: “Христос воскрес!” Голос чуть хриплый, остуженный, шла два километра через морозное поле. Поцеловала обоих

– сначала Митю своими холодными, разогревающимися в утренней комнате губами, затем отца.

– Воистину… – пробормотал отец.

Мать дала обоим по куску нахолодившегося освященного кулича.

Затем они уже втроем пили чай, отец даже о чем-то пошутил.

Митя устал, и опять лег в постель. Уже засыпая, он слышал голоса, его продолжал бить озноб, словно осенняя сырость навсегда впиталась в кости. Он думал, погружаясь в сон: отец любит мать и все время думает о ней. И там, за решеткой, он тоже, наверное, только о ней и думал. Митя сквозь сон слышал звяканье тарелок – мать собирала праздничный завтрак.

Опаздывали на соревнования, поэтому ехали “напрямки” – через поля, заросшие бурьяном, через сотни гектаров брошенной, давно не пахавшейся земли. Трактор К-701 нырял в гущу зарослей, как корабль.

У отца сегодня было особенно хорошее настроение, и он напевал свою любимую песню. Это был гимн бывшего Советского Союза, под который он с детства вставал и уходил на работу в поле.

Союз нерушимый,

Веду я машину…

Басовитый голос трезвого, давно уже не пьющего человека.

Митя оглянулся в заднее, с утра помытое окно: над примятой большими колесами травой клубилась пыль, а птицы вылетали из нее маленькими бесшумными стайками.

Серая, с оранжевым брюшком птичка металась над кабиной, заглядывала влажными бисеринками в лицо трактористу, раздавившему гнездо с птенцами. Но отец, вращавший большой, в трещинах, руль, словно ослеп, и не обращал внимания на птаху, стрекочущую крыльями по стеклу. Машину тряхнуло на кочке, птичка-мать исчезла, отброшенная в бурые заросли, названия которых не знали даже старики. Семена пролежали в почве, наверное, с Батыева нашествия, но за последние годы, когда колхозная земля наполовину перестала пахаться, вдруг отопрели и бурно взошли. Парень-самоучка по прозвищу Профессор уверял, что степные колючки являются совершенно забытым видом растений.

“Древняя кочевая эпоха, товарищи, вернулась в наши места! Непаханая почва снова превратилась в степь, но не в прежнюю, юную, по которой когда-то скакала вражеская конница, а в землю омраченную, хлебнувшую некой загадочной отравы минувшего века! Теперь, – разглагольствовал деревенский философ, – это уже не земля, но неоплодотворенное

“ничто”, сиротское поле. Гумус теряет “понимающий дух”, не хочет разговаривать с земледельцем, забывшим про него. Виноваты не кислотные дожди, не химия и радиация – земля пропиталась ядом, падающим из сердца человека…”