Александр Титов - Молчание отца

Наступило молчание. Глохли моторы тракторов, запоздало допахавших конкурсные участки.

– Второе место! – раздался чей-то солидный голос из судейской коллегии. Старик-агроном потупил голову в широкополой шляпе и, выронив линейку, побрел к обочине. Девушка линейку подобрала, застенчиво постукивала ею по розовой ладошке.

Услышав слово “второе”, отец вздрогнул, длительно затянулся сигаретой, словно за один вдох собирался выкурить ее сразу всю, затем вдруг скомкал в ладони так, что хрустнул набитый в бумагу табак, швырнул сигарету в траву.

– И нечего тут переживать, что первое место не дали… – хмыкнул

Батрак, желая ободрить Митиного отца. – Хоть бы денег приличных дали, а то просто подарки дешевые!

Тарас Перфилыч пытался убедить комиссию в том, что грехи

Ваньки-Керосина ушли в прошлое вместе со страной, которая когда-то сажала и миловала. Нынешний Керосин ни самогонки, ни даже магазинной водки на дух не принимает, с него молодые механизаторы пример берут!

Участников соревнований вновь собрали на поляне. Судейская коллегия сидела за столом, уставленным призами: пылесос, приемник, кофеварка, электробритва. Всем трактористам, независимо от результата – по триста рублей в конвертах. Старик-судья, командуя охрипшим голосом, опять выстроил трактористов в шеренгу. Молодые механизаторы толкали друг друга в бока, смеялись, старшие, вроде отца, потихоньку курили, переговаривались короткими фразами.

Тем временем старик скрипучим голосом читал по бумажке имена победителей.

Отец, пошарив по карманам, не нашел пачки сигарет, вздохнул, вытер ладонью пересохшие губы. Держа в ладони коробок спичек, отыскал взглядом Митю, улыбнулся короткой улыбкой. Митя обрадовался: такая улыбка дороже приза!

Отец ткнул рукой с зажатым коробком в сторону стола – транзистор наш!..

Вскоре начальство разъехалось, лишь Тарас Перфилыч остался выпить с механизаторами, заявив, что хочет посидеть “с народом”. Старый председатель собирается на пенсию, на душе у него тоскливо.

Трактористы, скинувшись по пятьдесят рублей, молча приняли начальника в свой круг. Тарас Перфилыч и сам не скупой – купил в автолавке литр водки и нес бутылки в обеих руках, шагал, по-утиному переваливаясь, споткнулся о муравьиную кочку. Очень горевал, что не может выпивать в прежнюю председательскую дозу, разве что пару стопок по привычке.

– А я? – воскликнул тихим голосом Батрак. Партийный деятель был огорчен: его забыли пригласить к закуске и выпивке, разложенной на газетах, и он ворчал под нос: – Этим пьяницам лишь бы заглотнуть скорее…

Разговаривать с Батраком Митя не любил. Съев пару пирожков с повидлом, взялся крутить ручку выигранного приемника, разносящего над поляной музыку. Он сразу полюбил этот приемник с крупными китайскими иероглифами. Дома два выигранных на других соревнованиях пылесоса, три электрических самовара. И приемники отцу дарили много раз, но коротка жизнь транзистора в руках деревенского пацана. И

Джон, сосед-дурачок, помогает. Как схватит радио своими лапищами, так обязательно сломает.

Кто-то из трактористов сжалился над Батраком, махнул рукой: иди сюда, многопартийность!.. Заодно пригласили дезертира Никишу.

Водку Никиша глотал жадно, хватал пальцами кильку из консервной банки, закусывал, бормотал что-то потерянным задыхающимся голосом.

Отец вяло жевал хлеб, макая его в ту же банку с консервами, трактористы к Керосину насчет “грамульки” не приставали, знали, что бесполезно.

Откуда ни возьмись, подкатил на велосипеде Профессор, которого не взяли на соревнования, хотя он надеялся, что пошлют именно его. В бригаде есть два ловких на работу мужика – он и Керосин. Тарас

Перфилыч последнюю неделю был очень сердит на Профессора, не хотел с ним даже разговаривать. На прошлой неделе “задумчивый” механизатор спьяну задел трактором стелу с названием колхоза, сильно погнул ее.

Целый день потратил на ремонт. Ему первым делом налили штрафную – полный пластиковый стакан.

Пахари прощались, собираясь разъезжаться, пожимали друг другу руки, приглашали в гости. Сильно пьяных не было, ворчливый Батрак не в счет, да еще старый дезертир, в нелепой шинели, бродил, покачиваясь, вокруг березы.

– Шабаш, ребята, по домам пора, – скомандовал Тарас Перфилыч.

Из кустов выломился подпасок Джон, местный дурачок, схватил с газеты недоеденный бутерброд. Мужики собрали ему в сумку сало, хлеб, огурцы, остатки сыра.

Следом появился старший пастух, Сапрон, начал ругать Джона: вот ты где, бестолочь!..

Пастухам поднесли из последней бутылки. Сапрону далеко за семьдесят, на седой шевелюре наискосок держалась выцветшая кепка. Выпил, обвел всех посветлевшими зрачками. Рассказывал, торопливо закусывая консервной массой, наложенной поверх ломтика хлеба: я, ведь, ребята, воевал здесь. Орловско-Курская дуга – весь мир знает!.. Трава в рост человека – на крови растет! Куда ни глянь, лежат мои друзья, ставшие этой землей, я вижу их тени, лица – они встают и смотрят на нас!..

К Мите радостно приблизился подпасок Джон. Дурачок запьянел, то и дело спотыкался на кочках, чавкал с набитым ртом: “Ми-хя, Ми-хя…”

Сапрон смотрел прямо перед собой, будто никого не видел. Но вот плеснули в его стаканчик добавки, в крупных пальцах хрустнул пластик крошечной по сравнению с могучим кулаком посудины. Выпил, крякнул, закусил остатком засыхающего пирожка. И опять взгляд пастуха ясный, домашний, величественный. Сапрон разглядел дезертира Никишу – пьяного, в распахнутой грязной шинели, обхватившего ствол березы.

Дряхлый ничтожный человек прижимался к белому стволу и грозил пальцем механизаторам: штоб ваш сорок третий под землю провалилси!

Этот год усю жизню мою перековеркал…

Странная усмешка мелькнула на смуглом, почти черном лице Сапрона.

– Да… – протянул он задумчиво, жизнь моя военная будто сон, а лицо мое – железное, как у памятника. И выпивка на меня не действует – нет в хмеле ласковости, одна только тяжесть… В низине, где коровы ходят, была у нас рукопашная. Гнали немцев через всю деревню. В руках у меня трехлинейка с трехгранным начищенным штыком… – Лицо старого человека вдруг помолодело, он улыбнулся. – Хорошо тут!

Просторно вам, ребята, пахать, а я по этим грядкам полз, как в аду, задыхался от дыма и гари. Белым днем здесь было темно, как на Луне, и каждый метр отвоеванный был для меня дороже ста жизней… Джон, ты где? Гляди, твою мать, чтобы коровы на клевера не зашли!

Никиша всмотрелся в загорелое, изборожденное морщинами лицо Сапрона:

– А я помню, как ты ночью дрался с тремя немчурами. Я как раз по нужде из погреба вылез, в руках у меня топор был. Усе вокруг горит, трещит, а ты бежишь навстречу супостатам, – их, кажись, трое было! – и штык на твоей винтовке сверкает, как волшебнай! Я аж засмотрелся…