Анатолий Азольский - Афанасий

— А они знают, что ты их спас?

— Наверное… А может быть, и не знают.

— А намекнуть ты им об этом можешь?

— Зачем? Это же опасно — и для меня, и для них.

— Почему? — Она приподнялась: локоть в подушке, ладошка поглаживает лоб Афанасия.

— Потому что они озлобятся, когда узнают, что вынес я все допросы и ни одной фамилии не вписано было в протокол.

— Озлобятся?

— Конечно. Кому хочется знать, что жизнь твоя спасена человеком, которого ты же и оклеветал. Я о себе такого прочитал… И под всеми глупостями и мерзостями — подписи боевых товарищей… Тех, с кем тянул лямку.

— Но не они же обвинили тебя в измене Родине?

— Это в воздухе носилось — измена эта. Все верили, что найдется смельчак, который захочет перебежать на сторону американцев. Война ведь шла, корейцы с корейцами, за одних мы, за других американцы.

Вот я однажды в перерыве офицерской учебы и провел указкой по карте, от полка до Корейского полуострова — вот, мол, каким путем пойдет полк выручать корейцев. А замполит стукнул: лейтенант Карасин замыслил увод полка в Корею и так далее… Не мог не стукнуть: в воздухе, повторяю, носилось.

— А ты бы и сам замполита обвинил в чем-либо. В воздухе, сам говоришь, носилось.

— Носилось-то носилось, да штука такая есть, регулятор исторических процессов, свободная человеческая воля, она равно обязывает и лгать, и говорить правду.

— Ты всех возненавидел?

— А никого. Все же сидели по начальственной дури. Ну, объявили бы по радио и газетами, что все блондины — враги. Или брюнеты. И легче бы стало блондинам или брюнетам.

Рука ее постепенно охладевала, становилась почти ледяной, потом кожа возгоралась, затем жар сменялся холодом… Овешникова раскачивала температуру своего тела, и Афанасий дышал с трудом, борясь с желанием, которому дано было удовлетвориться только тогда, когда Овешникова разожмет внутренние объятья.

О себе она говорила мало, но и недомолвок хватало для полной картины, и Афанасий жалел не эту, рядом лежавшую женщину, а девчушку-десятиклассницу, осознавшую непригожесть свою, не умевшую так представать перед мужскими глазами, чтоб те неотрывно следили за ее бедрами, руками, поворотами головы; тогда и научила Овешникова свое тело, сцепленное с мужским, тому, чего не найдешь ни в одном пособии по любви в постели. На заводе же пряталась, в спецовку рядясь, волосы, не потерявшие жгучести и пышности, скрывала косынкой и беретом, куртка и юбка — размером больше, чтоб ткань обвисала. В консерватории (она любила Гайдна, Баха, Берлиоза) на нее, с изыском одетую, но с налетом легкой распущенности, оглядывались в фойе; в гардеробе она торопливо совала руки в подставленные рукава пальто, стремительно увлекала Карасина за собой, шли по Герцена, оба улыбались, — так хорошо было им, так приятно!..

Мать, очки опустив и губы поджав, осматривала его, домой возвращавшегося. Она была очень дурного мнения о той, которая так и не станет матерью ее внуков, а уж то, что сын на этой не женится, знала точно, и сколько лет этой — угадала. Беспощадная материнская проницательность давно уже пугала Афанасия. Сразу после выпуска и на пути к месту службы приехал он домой, не один, с одноклассником, другом всех курсантских лет, и мать, провожая их на вокзале, отвела Афанасия в сторонку и шепнула, что друг-то его — подлец, от друга держись, сынок, подальше!.. Он тогда рассмеялся, а оказалось (прочитал потом у следователя), что мать-то — провидица. О сущей мелочи упомянул друг, они как-то кутили с девицами в привокзальном буфете, долгожданного пива тогда завезли на станцию, с пива Афанасий и провозгласил, из-за стола выбираясь: «Ну, пусть лучше лопнет совесть, чем мочевой пузырь!..» А друг слова понял иначе: «Что касается нравственного облика Афанасия Карасина, то могу с уверенностью сказать: мораль нашу он презирал. Так однажды…»

Передовой завод, осыпанный знаменами и благодарностями, удостоился и денежных премий, выдали их под ноябрьские праздники, и пятый этаж заводоуправления справедливо полагал, что дежурные смены могут сильно поредеть, просачиваясь через бдительное сито проходной, либо, просочившись, не отвечать ни на какие вызовы, а те неизбежны, поскольку некоторые цеха обязали трудиться в утреннюю смену 8 ноября: продукция за этот день пойдет в счет октября, только тогда выполнится месячный план, о нем, кстати, отрапортовали заранее.

Работать в этот день 8 ноября никто, конечно, не желал, пришлось раскошеливаться, всем обещали выплатить праздничные да еще и за якобы аварийные работы с двойной оплатой, и уж чтоб никаких подмен не было — полный состав утренней смены 8 ноября объявили приказом.

Афанасий подал на пятый этаж график праздничных дежурств: кто будет на заводе в какой день и час, Овешникова расписала сменных энергетиков; в отделе кадров с графиками согласились: все утвержденные приказом электрики — относительно мало пьющие, в котельной и компрессорной — бабы в годах, в рот ни грамма не примут.

Без спиртного на дому работягам не обойтись, но к утру 8 ноября хмель улетучится, заухает компрессорная, на станки подстанция подаст энергию, и завод постепенно втянется в обычный ритм.

Около девяти вечера 6 ноября завод обошло руководство, Овешникова попросила женщин, остававшихся на ночь до утра, присматривать за мужчинами. Диспетчершам внушила: пьяных электриков к работе не допускать, заменять их из резерва! В крайнем случае — вытаскивать из дома начальника подстанции, предварительно поставив в известность ее, главного энергетика.

И поехала домой, Афанасий чуть позже, сошлись и расстались в метро.

Договорились: он побудет у матери до двух ночи, потом смоется на Лесную, в их квартирку, и она тоже там будет около трех утра. Что скажет мужу — да побоку ей, сказала, все эти семейные дела и обязанности. На Лесную приехала раньше трех, обнялись в прихожей и так, обнявшись, пошли к уже расстеленной кровати. Упали. Иногда удавалось заснуть на час-другой, дважды Афанасий звонил Белкину и успокоенно опускал трубку. Никаких замечаний, отвечал сменный энергетик, один «тысячник» отключен, как положено, компрессорная тоже, дежурная смена бдит, котлы исправно дают пар.

На часы не смотрели, по темени за окнами догадались, что уже вечер 7 ноября. Вновь сомкнулись. Не разъединялись долго; когда у него затекала спина, Юлия переворачивалась. Афанасий наконец пошел под душ, хотя рука Юлии пыталась его удержать. Ледяная вода охладила окончательно, но настоящее отрезвление пришло позже, когда Овешникова полезла плескаться и Афанасий набрал номер подстанции.

Ответил Белкин, что было уже неприятной новостью: по праздничному графику Володя смену свою сдавал в 20.00 7 ноября, сутки уже кончались, а Белкин продолжал тянуть лямку шестнадцать часов подряд, что запрещалось всеми инструкциями и приказами. Остался же он на работе по обычной праздничной причине: сменщик пьян был так основательно, что даже своя в доску проходная его на завод не пустила. Еще хуже дела на подстанции: дежуривший на ней монтер перед самым концом смены (то есть около восьми вечера) упился, благополучно миновал проходную, вахтеры же мимо глаз и ушей пропустили столкнувшегося с ним сменщика, который оказался вроде бы и пьяным и трезвым, сам Белкин понять не мог, но ябедница и доносчица Люська (диспетчерши дежурили посуточно) о пьянке в отделе главного энергетика успела уже звякнуть кому-то «наверх».