Ион Деген - Голограммы

Когда я слышу об астрономических заработках современных футболистов, вспоминаю, как Жора Граматикопуло, полусредний нападающий киевского «Динамо» (сейчас его назвали бы полузащитником) в нашей ординаторской рассказывал хирургам, только что закончившим операции, о недавней поездке в Австрию.

Австрия! Тогда, в конце пятидесятых годов, да и потом, до самого отъезда из Совдепии, Австрия была от меня так же далека, как Полярная звезда.

Рядом с больницей находился Республиканский врачебно-физкультурный диспансер. Наше отделение оказывало хирургическую помощь не только украинским спортсменам, но и корифеям из разных столиц, в том числе — из Москвы. Но Жора был у нас на особом положении. Мы любили его мрачный юмор и неистребимый смачный грузинский акцент уроженца Сухуми.

Вот и сейчас он рассказывал о футбольном матче в Вене:

— Панимаете, мы вииграли у австрийцев со счетом два-один. Но австрийцы палучили вот такую кучу шиллингов.

Жора поднял ладонь над декой стола.

— А мы палучили вот такую кучу, — Жора еще выше поднял ладонь, — паздравительных телеграмм.

Доцент Василий Павлович (кличка у студентов-архитекторов Васька) щедро пересыпал свои лекции двусмысленностями. Порой весьма рискованными.

Парни, большинство которых пришло в институт сразу после фронта, реагировали на них жирным смехом. Девушки, недавние школьницы, покрывались густым румянцем. Такая реакция — блаженство для Васьки.

В тот день группа сдавала проект — секция жилого дома. Девушка, чья нежная красота восхищала Василия Павловича, поставила перед ним доску с чертежом. Казалось, красота, изящность, общение с бывшими фронтовиками к двадцати одному году должны были избавить ее от избыточной застенчивости. А она все еще оставалась робкой ученицей. К тому же в тот день она предстала перед грубияном Васькой простуженная, напрочь потерявшей голос.

— Что это? — Спросил он, ткнув карандашом в чертеж.

— Спальня.

Шепот ее был едва слышен.

— А это что?

— Спальня оказалась непропорционально длиной и я в торце отгородила альков.

— Ну, а дверь-то зачем из алькова в коридор?

Девушка растерялась.

— На всякий случай, — чуть слышно прошептала она.

Доцент не должен был сомневаться в том, что эта девушка не способна на двусмысленность. Но этот секретный шепот…

Васька тоже растерялся.

Инцидент можно было спустить на тормозах. Можно было обвинить студентку третьего курса в том, что она пришла на экзамен по фармакологии, не зная даже, как выписать аспирин. Правда, она вполне успевающая студентка, не то можно было инкриминировать ей, так сказать, бартерную сделку, которую она предложила профессору-фармакологу, чтобы сдать экзамен. Но ведь она, подлая, выбросила на улицу профессорские брюки из окна его кабинета на четвертом этаже. Ну, а дальше обычная административно-партийная мудистика.

На заседании парткома, заключая патетическую речь, профессор-хирург упрекнул своего друга:

— Мы все не шестикрылые серафимы. Но что же ты, старый козел, снял штаны с обеих ног?

Площадь Святого Марка нашпигована голубями и туристами. Ушлые венецианки по евро за штуку продают крохотные бумажные пакетики с зерном для птиц. Туристы покупают и кормят. Многие не забывают увековечить этот акт человеческой доброты фотоаппаратом или видеокамерой.

Мужчина лет сорока присел на корточки и с руки кормит примостившуюся на его ладони голубицу. Подлетел еще один предполагаемый претендент на зерно. Но нет. Он взгромоздился на голубицу и трахнул ее.

Для голубицы, мужчины и наблюдающих этот акт сексуального бандитизма оказался полной неожиданностью.

Наблюдающие отреагировали смехом. Голубица улетела. А мужчина выпрямился и смущенно развел руки. В том числе и руку, которая в полном смысле слова поддержала непорядочное, не полюбовное совокупление.

Личная безопасность, раскованность, свобода, супермаркеты, поражающие воображение, зарплата, гигантская в сравнении с нищенской подачкой, которой оплачивался его труд инженера-исследователя в Советском Союзе, — все это было, конечно, идеально.

Но, Боже мой! Даже устроившись истопником накануне эмиграции в Америку, он не был лишен такого необходимого человеческого тепла, взаимопонимания, выпивок на кухне, во время которых можно было даже показать фигу в кармане власть предержащим.

А тут? Вежливые улыбки. Безразличное «how do you do» Более чем примитивное представление о Совдепии. Ощущение безысходного скитания по безграничной интеллектуальной пустыне. И вдруг однажды во время ланча подарок небес.

Инженер из соседнего отдела, крепкий янки лет сорока, проявил к нему интерес именно как к выходцу из страны советов. Так началась их дружба.

Дик знал о Советском Союзе все. Он прочитал «КГБ» Джона Баррона, и Солженицына, и кучу мемуарной литературы, и почти весь диссидентский «тамиздат». С ним можно было разговаривать на равных. Выпивая с Диком, Саша чувствовал себя так же, как во время выпивок там, на кухне.

В течение десяти лет у Саши в Америке появился круг друзей и знакомых. Но Дик оставался единственным в своем роде. С ним на равных можно было говорить не только о настоящем, но и о прошлом.

Вот и сейчас, во время ланча, Саша рассказал Дику, как там изгнали с работы его доброго знакомого.

— Понимаешь, семья была обречена на голод.

— Но почему обречена? Он ведь получал пособие по безработице.

Саша выпал. На несколько секунд он замер с вилкой в руках, не в состоянии произнести ни слова. Он смотрел на Дика, как на инопланетянина, которого увидел впервые.

А это ведь американец, который знал все о социализме.

Сиэтлский музей изобразительных искусств. Выставка работ художника Джона Сарджента. Залы едва вмещают посетителей. Школьники с экскурсоводами. Инвалиды в колясках. Старики. Молодежь. Относительно тихо. Большинство посетителей слушают объяснения электронных гидов. Перед отличной картиной — обнаженный юноша — остановилась пожилая супружеская пара.

И вдруг, — вдруг. потому что в этом зале ни сном ни духом я не ожидал услышать русскую речь, — дама задала мужу вопрос в полной уверенности, что ее никто не понимает:

— Как ты думаешь, он обрезанный?

— Не знаю. Подойди и посмотри.

Маневрируя между любопытством и смущением, дама приблизилась к картине. Возвратилась к мужу:

— Нет, он не обрезанный. Он негр.

Примерно в полуметре от дамы, не отрывая взгляда от картины и наплевав на правила приличия, на том же русском языке я изрек: