Нодар Джин - Повесть о глупости и суете

— Поле нельзя этого знать, — и протянул мне деньги.

— Хорошо, — буркнул я. — Она не будет знать.

Ещё через минуту старик добавил:

— Я бы и за ночлег не взял, но из-за этих цыплят кушать нам нечего.

— То есть как нечего? А цыплята?

— Цыплят мы не кушаем, они Полины.

— «Они Полины»?

— Мы их покупаем, а потом увозим за город и отпускаем.

— Куда?

— Как куда? Просто отпускаем. На волю.

Старик поднялся со стула, отошёл к окну и, повернувшись к луне, заговорил другим, не-своим голосом:

— Поля у меня, знаешь… Как сказать? Поля тут совсем уже нездоровая. Я тебе всё расскажу, но коротко, да? — чтобы не проснулась… Когда немцы пришли в Вильну, они забрали всю Полину семью: мать, две сестры, тётя и бабушка. Отвезли во временный лагерь и держали всех в одном бараке… Это близко, сразу за городской чертой. А надсмотрщица у них была такая Вильма, очень любезная и пожилая. А до войны эта Вильма, литовка, держала тут магазин живой птицы. Так он и назывался: «Вильмины цыплята». И раз в месяц эта Вильма наряжалась в лучший мундир, — это я уже про лагерь, — подводила брови, душилась хорошим одеколоном и рано, до рассвета, снимала с полок дюжину евреек и любезно так приговаривала: давайте, говорит, цыпочки, скоро утро, одевайтесь, топ-топ-топ. И подгоняла их к выходу. Сегодня праздник: Вильма отпускает вас на волю: топ-топ-топ… А потом их душили газом по дюжине с барака. И шли они очень покорно… Как и положено цыплятам! А некоторые улыбались. И во всей округе пахло, оказывается, бульоном. Я был на фронте, я политрук был, но все так говорят: пахло, говорят, как если б варили цыплят. И во всём бараке выжила одна только Поля… А иначе я с ней не смог бы и познакомиться, если б она не выжила. Это в 44-м, уже к концу войны. Тогда она была ещё здоровая, но через год её взяли: она зарезала эту Вильму, которая опять торговала живыми цыплятами, но теперь уже на рынке, потому что это выгодней: частных лавок уже не было. А после тюрьмы Полине стало совсем плохо, и одно спасение для неё — это цыплята. Всю пенсию на них и спускаем: а потому и есть нечего. А то б я и за ночлег не брал… Я тебе честно говорю! Но ты… Не надо Поле и про этот червонец за ночлег, можно?

— Можно, — ответил я после короткой паузы. — А что вы ей скажете: откуда вдруг у вас десятка?

— Уезжающие подкидывают. Однажды дали пять червонцев. Помнишь про ташкентского аида, который украл Тору? Он и дал.

Подумав почему-то, что ташкентец не украл Тору, а купил её у Фимы, я закурил и сказал другое:

— Слушайте, Фима. Возьмите деньги обратно. Только утром я вас сфотографирую. Вы вдвоём и цыплята, хорошо?

Утром, перед тем, как расстаться с ними, я отснял целую катушку. Прижавшись друг к другу с цыплятами подмышкой, Смирницкие топтались на фоне крыльца, волновались и глупо лыбились в объектив. А Фима моргал при каждом щелчке затвора.

Его я больше я никогда не виде и ничего о нём не слышал. Разве что через пару дней, когда я снимал заброшенные дома в пустом участке еврейского квартала, ко мне подкатила милицейская коляска, в которой сидели молодой литовец в джинсовой куртке и седеющий лейтенант в форме. Молодой проверил мои документы и справился о «цели производящихся фотосъёмок литовской натуры».

Я объяснил, что работаю над очерком о старом Вильнюсе.

— Еврейском? — пригрозил он.

— Зачем? — пожал я плечами. — Просто о Вильнюсе.

— Всё в порядке, — сказал он и повернулся к напарнику. — Увидишь этого жидка, скажи ему так: Ты пердун и брехун, Фима!

Фиму — нет, но Полю Смирницкую я встретил много позже. В нью-йорском порту. При посадке в самолёт.

Я уселся в кресло раньше попутчиков. Прямо передо мной, у входа в Первый салон висела тяжёлая гардина из бордовой парчи наподобие тех, которыми в Грузии завешивали в синагогах стенные ниши для свитков Торы. Из-за гардины доносился гомон столпившихся пассажиров, а перед гардиной, спиной ко мне, стояла Габриела.

Она вскинула руки вверх и вцепилась пальцами в парчу. Подол её короткой юбки взметнулся и открыл голые ноги над тугими шёлковыми кольцами, обрывавшими всплеск белых чулок. Обнажённые бёдра на фоне бордовой ткани воскресили во мне ощущение, заставлявшее меня в детстве вздрагивать от страха. Когда по праздникам в нашей синагоге, не вмещавшей в себя больше ни единого вздоха, начинали раздвигать гардину перед нишей со свитком, и в зале поэтому наступала вдруг тишина, в эти минуты меня охватывало предвосхищение ребяческого озноба как если бы за парчой я ждал увидеть нагую женщину. Это чувство пугало меня своим святотатством.

Отодвинув правую створку гардины с какой-то дразнящей медленностью, Габриела стала с кем-то пререкаться. Потом шагнула ко мне, спросила знаю ли русский и пожаловалась, что какая-то старушка рвётся в самолёт с грудой живых цыплят в сумке. Я согласился перевести для пассажирки за гардиной, что проносить живность на борт не положено. Оттянув к себе левую половину парчи, я обомлел: Поля Смирницкая!

После паузы я решил признаться Габриеле, что пассажирку эту знаю давно.

— Это и не важно, — улыбнулась она. — Тут люди скопились! Вы могли бы сказать ей насчёт цыплят?

— Нет, это очень важно, — ответил я. — И о цыплятах ничего ей говорить не буду.

— То есть как?!

— Я вам всего рассказать не могу, но, кажется, это она и есть!

— Кто «она»?

— Всего не скажу. Скажу только, что, по моим сведениям, кто-то из пассажиров летит в Москву с заданием… И кажется, это она! — шепнул я Габриеле на ухо. — Очень у вас переживательный запах! Мускус?

— Нет, «Красный мак». А с каким заданием?

Я вскинул глаза к небесам, и Габриела испугалась:

— Правда?

— Операция называется «Анна Каренина», — кивнул я.

Габриела посмотрела на цыплят с уважением:

— Если не шутите, то в цыплятах что-то лежит, да?

— Во всём всегда что-то скрывается, — пояснил я. — Подумайте лучше куда их девать. В капитанскую рубку?

— Нет уж, спасибо! Меня от таких дел воротит! «Анна Каренина»! Скажите ей пусть проходит, а сумку — под кресло!

То ли не признав меня, то ли отказавшись признать, Смирницкая закивала головой и простинулась мимо Габриелы, которая принялась возиться с другим пассажиром. Это был юный негр исполинских объёмов и с такими широкими ноздрями, что при вздохе они напоминали массивные крылья раннего фордовского автомобиля, а при выдохе — гараж для него.

Смущаясь своих габаритов, юноша старался не дышать, что лишало его энергии и не позволяло внятно высказаться. Из чего я заключил, что он спортсмен.

— Габриела, опять нужен переводчик? — хмыкнул я.

— У него нету посадочного талона! — пожаловалась она.

— Есть! — буркнул негр, не шелохнувшись.