Нодар Джин - Повесть о глупости и суете

— Да, но он говорит, что талон у мисс Роусин в России!

— Нет!

— Я объясню! — возник другой негр.

Он мне напомнил шоколадное эскимо на палочке: узкое туловище на одной ноге в белой штанине.

— Я объясню! — повторил он. — Нас тут пятеро делегатов, а все талоны у Роусин.

— У вас тоже нету талона? — ужаснулась Габриела.

— Талоны у мисс Роусин. Русские не пускают её без очереди, нас пропустили — у меня нога — а её нет. То есть ноги как раз нету, а мисс Роусин не пропустили.

— Нога где? Там? — обрадовалась Габриела. — То есть не нога, а Роусин там? Она здесь?

— Да! — буркнул исполин. — Она здесь. То есть — там, на лестнице. Но она из России.

— Мисс Роусин! — крикнула Габриела в толпу за парчовым входом. — Пропустите мисс Роусин!

В салоне собрались сперва все пять делегатов. Все чёрные, но — за исключением первого — с разными дефектами, что отмело мою прежнюю догадку о спортивном характере делегации.

— В Москву? — справился я у эскимо.

Ответ оказался глупее:

— Нет.

— Вы не в том самолёте!

— В том. Но летим не в Москву!

— А куда? — испугался я за себя.

— В Тбилиси.

— В Тбилиси?! — не поверил я. — А что там?

— Семинар по нацменьшинствам!

— Международный?

— Очень! — и эскимо заботливо погладило себя ладонью по белой подставке. — А вот и мисс Роусин!

Я переместил взгляд вперёд — и снова обомлел: мисс Роусин оказалась никем иной, как пропавшей без вести Аллой Розиной из Петхаина. Из-под шляпы с перьями фламинго свисали некогда знаменитые на весь город золотые кудри младшей дочери тбилисского богатея Аркадия Розина. Хотя я видел Аллу лишь дважды, — ни эти кудри, ни её историю не забыл.

Незадолго до эмиграции мне пришлось возвратиться в Тбилиси на свадьбу младшего брата. По моему настоянию, свадьба была приурочена ко дню рождения Ленина. Я работал в московском Институте философии, руководство которого в канун ленинских юбилеев не жалело денег для командирования в провинцию столичных специалистов. На специальных семинарах им поручалось посвящать местных любителей марксистского любомудрия в тонкости ленинской национальной политики.

Отказавшись присутствовать на открытии семинара, я рванулся на рынок и загрузил Жигули двумя дюжинами краснодарских индюшек, на что пришлось истратить квартальный оклад столичного марксиста и половину выделенного на свадьбу бюджета. Зато заклание птицы ни во что не обошлось. Единственный в городе кошерный резник по имени Роберт был обязан профессией моему деду.

Завидев меня во дворе синагоги, где располагалась его мастерская и куда я пришёл в опровождении матери, Роберт вытер ладони о покрытый кровью передник, бросился нам навстречу, вырвал у нас перевязанных за ноги индюшек и заговорил той особой скороговоркой, когда слушающий понимает, что говорящий словами пренебрегает:

— С приездом, дорогой, давно вас не видел, и с наступающей свадьбой, мазл тов, я слышал — красавица-невестка, и добротная семья, я знаю её отца, очень, кстати, сознательный господин, опустите индюшек сюда и присаживайтесь, но можете, если хотите, постоять, это Грузия, у нас свобода, скоро вот закончу с господином Розиным, а вы знакомы, это наш уважаемый господин Розин, а это, господин Розин, внук раввина Меира, помните?

— Я слышал о вас много хорошего! — протянул я руку Розину.

Он оказался женоподобным толстяком в голубом костюме и с ресницами цвета неспелой рябины.

— Это моя дочь, — сказал Розин и подтолкнул ко мне стоявшую рядом девушку.

Выглядела она точно так, как я представлял себе моавитянских наложниц библейских царей. Бёдра и стан были повиты лоскутом жёлтой ткани, открывавшей упругую наготу бюста. Лицо было тонкое, мглистое и по-древнему дикое. Белый пушок на верхней губе сгущался над углами рта, а серые глаза под приспущенными веками мерцали приглушенным светом любовной истомы. Одною рукой девушка крутила пальцем отливавшую золотом курчавую прядь на голове, а другой, тоже согнутой в локте, плотно прижимала к груди чёрного петуха.

Весь её образ, а особенно бессловесность, нагнетали у меня подозрения о порочности девушки.

В помещении стоял сладкий запах разбрызганной по стенам крови. Испугавшись вспыхнувшей в голове греховной мысли, я произнёс:

— У вас славная дочь, господин Розин!

— Восьмая.

— Вы упорный человек, господин Розин.

— Я хотел сына.

— Зачем — когда такая дочь, господин Розин!

— Еврей не должен зажигать больше семи свечек. Дурную свечку задуть легко, а детей обратно не вернёшь. Это — дурная дочь!

Я удивленно взглянул сначала на Роберта, а потом на девушку. Она не слушала. Взор её был обращён внутрь себя.

— Дурная дочь! — повторил Розин. — Все мои дочери замужем, а с ней Бог меня проклял! С ней у меня позор! Мать моя от неё при смерти, а у жены началось сердце! Всё было хорошо — и вдруг беда! Я думал — Бог не наказывает без предупреждения, но Он молчал, — Розин отёр пот с бледно-розовых ресниц и вздохнул. — У нас тут к тому же не осталось мудрецов, как ваш дед: он знал что значит молчание Бога и что делать если делать уже нечего. Это и есть мудрость.

— Что случилось? — обратился я к девушке.

Она протянула Роберту петуха, а Розин буркнул мне:

— Не скажет. Она и не слушает. Спросите вашу уважаемую мать.

И пока с петухом в руках Роберт перешёптывался с Розиным, мать отвела меня в сторону и рассказала, что несколько месяцев назад в город приехал учиться из Заира очень чёрный и некрасивый негр с бородавками. Его зовут Самба Баба, а воняет он, как заверяют знающие люди, африканским навозом. Но Алла Розина влюбилась в него и вверила ему девственность.

Надо знать эту семью, сказала мать, чтобы представить ужас происшедшего! Эта семья — оплот наших ритуалов, редкий остаток истлевшего Израиля! Когда Розин приехал в город из Польши во время войны, он уже тогда был богат, но тут он умножил своё состояние, нарожал детей, построил синагогу, жертвовал деньги сиротам, выдал дочерей за учёных женихов, купил всем им по дому и набил их добром плотнее, чем — зёрна в распухшем гранате. Дочки у него все здоровые и красивые, но их не сравнить с Аллой.

К Алле приезжали свататься со всей Грузии, из Москвы, из Киева, из Польши, но она никого не удостоила и взгляда. Заманивали сниматься в кино — тоже нет. Аркадий души в ней не чаял, нанимал ей лучших педагогов, обучил французскому. Алла росла умницей, играла на скрипке, окончила школу с медалью и пошла в медицинский.

Однажды она вдруг стала темнеть в лице, худеть и опаздывать домой. Почуяв неладное, родители поручили её сёстрам разузнать правду. Одной из них она призналась, что влюбилась в юношу, который недавно прибыл в город из Парижа.