Анатолий Афанасьев - Командировка

Мы все выпили и пожевали кто что, и нежданнонегаданно охватила меня звенящая радость бытия. Так отлично стало жить, честное слово. Именно в этот момент.

— Шутов, — сказал я, — разреши мне твою девушку пригласить на танец?

— Приглашай! — кивнул он, глянул на меня со странным, тревожным вопросом, то ли просто жалея, то ли пытаясь что-то мне внушить без слов, но важное, очень важное.

Его девушка сидела через два столика, возле эстрады, с другими двумя девушками. Женский коллективчик Я думал, она со мной не пойдет, но она гибкая, длинноногая — легко качнулась мне в руки.

— Вы из Москвы, я знаю, — быстро, шепотом, опаляя запахом кислого вина, заговорила она. — Вы не верьте ничему. Петя очень хороший человек. И он не пьяница. Грозит, бравирует, но это несерьезно. У него красивая, светлая душа, он сам мухи не обидит. Никогда! У него жена — пусть. Я его очень люблю. Редкий, редкий человек. Мне тридцать лет, я южанка, бывала везде, курортная жизнь, музыка, — а он не такой, нет. У него душа лепестками пахнет. Я знаю, что говорю, вы поверьте. И не бойтесь его, он вам ничего не сделает. Никогда. Я была сломанная, а он меня склеил. Он меня из кусочков собрал. Какое вам до него дело? Вы москвич, уедете, зачем? Не тревожьте его. Я вижу, он встревожен, взбудоражен, и ресторан этот. Мы не собирались идти в ресторан, увольте. Тут все друг друга знают. Донесут жене. Мне ничего не надо. Лично мне — ничего. Я не хочу, чтобы его тревожили… Вы слышите?

— Слышу, — сказал я. — Вам не надо больше пить.

Она отстранилась, руками уперлась мне в грудь — вблизи видно было, что ей тридцать лет.

— Кто вы? Зачем приехали?

— Если бы я знал, — ответил я. — Иду туда — не знаю куда, а ищу то — не знаю что.

— У вас злые глаза. Вы злой человек?

— Возможно.

Она склонила голову, точеные из темной кости плечи поникли — она танцевала так, точно мы были вдвоем в ее собственной комнате. Для того чтобы танцевать так в ресторане, действительно, нужен опыт.

Заслушалась музыку, синие веки приспустила и забыла про Петю, про меня — замурлыкала что-то вполголоса…

…Я вернулся к столу Шутова, а там все рюмки полнехоньки.

— Ну как? — спросил Митрий. — Хороша?

— Не разглядел. Близко стояли.

— Умен, — бросил вдруг тот, который похож на актера Никулина. — Ты его опасайся, Петька. Умен, в дамки лезет.

Петр Шутов отрешенно глядел куда-то на окно, чего-то там высматривал в смолистой мгле.

_ Петя, — обратился я к нему, намазывая икру толсто на хлеб, — скажи, Петя, тебя кто сюда послал ко мне? Капитанов?

Шутов нехотя оторвался от окна, подарил мне бешеную усмешку, затянулся дымом:

— На рожон все-таки прешь! Стоит ли? Капитанова не трогай. Он человек высокого полета, тебе о нем и говорить нечего. Ты ведь сам-то кто? Пешка.

— Я — инженер.

— Нет, — Петя хмурился каким-то своим тайным мыслям, а со мной беседовал попутно. — Ты не инженер и никто. Ищейка ты — вот кто. И на лбу у тебя написано: «Ищейка».

— Я не ищейка, я правдоискатель.

— Он — правдоискатель, — с сарказмом подтвердил Митрий. — Что-то их нынче много развелось на нашу голову, Петя. Мы вкалываем, а они вокруг нас правду ищут. И ведь тоже, приметь, зарплату получают за это. Побольше нашей.

— Ну вот что, — сказал Шутов, — давай, докушивай водку и мотай к своим старушкам. Хватит, потолковали.

— Дело не в старушках, Петя. Там у меня биточки заказаны.

— Ступай, жри свои биточки. Или еще будут вопросы?

То, что застряло во мне, не рассасывалось.

— А что ты так забеспокоился, Петя Шутов? — спросил я. — Если все чисто, то чего суетиться? Вон и девушку свою напугал, которая у тебя помимо жены.

Напилась, бедная, со страху. И меня пугаешь. С чего бы это?

— Все?

— Как это «все»?

— Пойдем! — Он тяжело встал, трезвый, жилистый, руки в узлах — рабочие руки! За ним Митрий, а уж за ними и я. Двое пьяненьких остались на месте.

Конечно, не четвером же им со мной управляться, двоих за глаза хватит.

Минуя старушек, я положил на стол три рубля.

Они посмотрели с жалостью, все ведь понимали курортные очевидцы.

— Михаилу Алексеевичу поклон, — сказал я. — Спасибо за компанию.

— Вы разве не вернетесь?

— Может, вернусь, а может, и нет. Как судьба сложится.

Они хотели меня-предупредить, спасти, потянулись ко мне блеклыми взглядами, сухонькими старушечьими грудками, да поостереглись, осели. Графинчик перед ними был почти пуст.

Вышли мы на пустынный пригорочек неподалеку от гостиницы. Слева — парк, справа — фонари, сверху — вечность.

— Что же ты никак не угомонишься, пес паршивый? — кисло спросил механик Петр Шутов. — Что же ты все за душу цепляешь?! Что вы все-то ко мне лезете, топчетесь? Сколько вас таких? Свиньи вы поганые! Оставишь ты меня в покое или нет?

Тоска была в его голосе непомерная, и страсть, и сила, и истерика. Изнемог парень.

— Это тебя, Петя, нечистая совесть мутит, — грустно заметил я. — Ты ведь, Петя, обманщик и слюнтяй…

От первого удара в челюсть я как-то уклонился, но второй настиг мент, опрокинул. Сладко, колко расстелилась под спину трава. Перевернувшись через голову, я вскочил. Митрий хотел внести свою лепту в экзекуцию, заерзал сутулым горбом. «Отойди!» — свирепо рявкнул на него Шутов. Он махал кулаками точно, умело, со свистом. Подминали, гнули меня белые молнии.

Ох, больно!

Один раз я сбил его подножкой. Митрий прыгнул на меня сзади, заломил руки. «Уйди, гад», — в исступлении ткнул его Петя кулаком мимо моего уха, и сразу клещи раскрылись. Три раза я падал и трижды успевал вскочить. В груди хрипело. Шутова ни разу я больше не подкосил. Да и как можно. Бронетранспортер пер на меня на атакующей скорости. Земля колебалась. Фонари прыгали до звезд. В последний раз покатился я, как мяч, под кусты и понял, что встать не сумею. Дыхания не хватило, шланг горла заклинило. Я придавил локти к почкам, лицо — в грудь, и стал ждать… Отдышался, резко завалился на бок.

Их не было, ушли. Ногами не били. Спасибо, братки, за милосердие!

Кое-как доковылял я до своего номера. Разделся в ванной, рассмотрел себя в зеркало — лица нет, грязь и кровь. Принял душ, обмылся, замазал синяки и царапины йодом из своей аптечки. Голый посидел у открытого окна, покурил. Ничего. Небо-как Натальино верблюжье одеяло.

Две таблетки седуксена, стакан воды, подушка, ночь.

Приснись, Талочка, приснись!

— Цветочек мой сладенький, зелененький, — приговаривала мама, поправляя одеяло, взбивая, подтыкая подушку. — Спи, расти, не увянь до срока.

Мне восемь лет. Живой отец ковыляет по комнате, пристукивая пол деревянной чушкой ноги. Война покорежила, укоротила его тело, но духом он бодр и свиреп.

— Что ты трясешься над ним, мать? — гулко он изрекает, превращая комнату в бочку. — Взрослый мужик. Сам все должен делать. Ишь лежит, лыбится, совиная морда. Отступись от него, мать!