Анатолий Азольский - Посторонний

Так до сих пор и не знаю, что доконало несчастного старика, и слабым утешением могло быть следующее: на склоне лет довелось-таки академику осознать наиподлейшую лживость физических абстракций и онтологических смыслов «ничто» и «пустоты».

Все-таки я убежал, добрался до ЦДЛ, чтоб вусмерть напиться; там в холле окликнут был администраторшей, мне через нее передали запечатанную в пакет книгу, тут как тут появился друг Василий, помог мне с водочкой, довез меня, бесчувственного, до подъезда, помог открыть дверь; я рухнул на тахту, пропахшую Евгенией, и застонал — так стало мне тяжко. Провалился в сон. Где ночевал друг Василий, здесь, на Пресне, или на ночь повалил к себе, — не знаю. Но продрал глаза — и он сидит рядом, читает газету, спросил участливо, не тянет ли на сто граммов или огуречный рассол, ногтем отчеркнул в присланной книге какую-то строчку и жестко заявил, что еще один мой неверный шаг — и я полечу в пропасть, и никакой выступ в скале не поможет мне удержаться. Широкая спина его была показана мне, спина, которая меня защищала все эти годы. Дверь захлопнулась, и сладкий ужас ожидания смерти пронизал меня. Телефон надрывался, дверной звонок неистовствовал, и в окна, казалось, кто-то заглядывал… Схватив присланную книгу и Луку, я помчался к соседке этажом выше; бравая дама преподавала итальянский, на языке этом издалась переданная мне черной меткой книга. Она с листа перевела статью, не ведая, что речь в ней идет обо мне; излагалась суть «Евангелия», приводились полные и точные координаты: «Пламенные революционеры», фамилии редакторши, дата выдачи аванса, тексты громоподобных инвектив рецензентов, в пух и прах разносивших две мои жалкие повести; к «Евангелию» никакого отношения инвективы, следовательно, не имели, причем друг Василий представал перед западным читателем искренним и бесстрашным воином, демократом, диссидентом и преданным сторонником глубоких преобразований в стране.

Внимая переводу, я изучал человека, обмерявшего окно на кухне, и опытным взглядом опознал в нем Мастера. Приложился к пухлой ручке соседки, поблагодарил, протянул ей Луку Пачоли и смиренно приблизился к Мастеру. Мы начали переговоры, и завершились они успешно.

Да, я стал форточником, не мелким и тощим злодеем, который «чистит» квартиры, проникая в них через форточки, протискиваясь туда головой вперед, а мастером (не решаюсь написать это слово с большой буквы), устраняющим дефект современного градостроения: окна панельных и блочных домов по каким-то отраслевым стандартам лишены небольших прямоугольных дверочек-окошечек, названных форточками, и зимой заклеенные и утепленные рамы не открывались, на кухнях — духота и дурной запах, что и устранялось народными умельцами, форточниками, за сорок рублей, сама же работа занимала полтора часа, не более, — так расписал мне выгоды своей профессии Мастер Афоня, без колебаний взявший меня в помощники.

Негласный трудовой контракт был заключен в забегаловке у станции «Тестовская», по пивной кружке в руке Афони понятно стало, зачем ему нужен напарник: после обеда у Афони терялась острота зрения, а тремор случался даже после опохмеления.

Наконец-то я вышел на прямую дорогу служения себе, долгу, дочери, истине и Отечеству!

Два месяца водил меня Афоня по домам, пять или шесть форточек могли мы врезать за неполный рабочий день да с мелкими капризами хозяюшек управиться, для чего носили с собой дрель и разную монтажную мелочь. По сто и больше рублей на каждого могли зарабатывать за день, но бригадир мой слабел к вечеру, после обеда его влекло на «Тестовскую». Я же заскакивал на Губкина, Андрей Иванович подавал признаки скорого сошествия с земных вершин в безгрешную могилу, глаза его впали, в походке произошли изменения, он будто задумывался над каждым шагом: а стоит ли идти дальше. И застывал. Кто-нибудь бросался к нему, помогал дойти до кресла.

В один из таких редких визитов узнал я неприятную новость: милейший коллега мой Иван Антонович Учкасов — не энтузиаст, психиатр и педиатр, а генерал-майор инженерно-технической службы, он вот-вот будет назначен главным психологом ВВС, поручат ему создание новой методики быстрейшей подготовки летного состава.

О таком скачке в карьере можно было догадаться, уж слишком щедро оплачивались его вояжи по психушкам, а теперь понятно, что не детей лечил Учкасов, а разрабатывал метод — летчиков на короткое время боя превращать в кувылок, реакция у детей на некоторые раздражители мгновенная, навыки могут закрепиться основательно, и то, на что выпускники авиационных училищ тратят несколько месяцев, методикой Учкасова укоротится до двух-трех дней. Из чего следовало: генералу дадут лабораторию, засекретят все бумаги, наберут кадры, и вздумай он вписать меня в штаты, как военкомат тут же забреет научного сотрудника, — мне, короче, светил намордник в лучшем случае. Избежать этой участи можно было уничтожением всего того, под чем стояла моя подпись, методику я милостиво решил оставить генералу.

В какой раз воздал я хвалу самотеку с его практическими советами, как кого убивать и чем взламывать хитроумнейшие замки ценных квартир. В обед мы нажрались с Афоней «до усрачки», я довез его до дома в Филевской пойме, уложил спать, заехал к себе, переоделся во все привлекательное, модное и поехал к дому Учкасова, предварительно убедившись, что тот в больнице на Каширке. Поднялся на этаж, позвонил соседям, которые знали меня в лицо, посетовал, что нигде не могу найти Ивана Антоновича, повздыхал и распрощался. Смиренно спустился в подвал, куда заблаговременно (вчера еще) упрятал складную стремянку и рабочую спецовку. Переоделся, показал свою трудовую спину соседям, отмычками вскрыл квартиру, где что лежит — знал, все моему перу принадлежащие бумаги сунул за пазуху, попутно нашел пачку денег, забинтованную полоской бумаги; 1431 рубль, ровно, в финансовых делах Учкасов показывал почти ревизорскую страсть к точности. Изловчившись, я подсунул в пачку пятнадцать рублей, чтоб совсем уж сбить мэтра психиатрии с толку. И удалился. Вечером позвонил обворованному генералу, сказал, что искал его, что… Тот в полной растерянности сообщил мне о вторжении какого-то негодяя в свое жилище; нет, успокоил он меня, ничего не пропало, но все-таки, все-таки…

Много интересных и любопытных людей обитало в законопослушных домах, наружка много полезного услышала бы, прислонив уши к форточкам кое-каких квартир, где меня и Афоню с почетом усаживали за кухонный стол. Одна мелочь подзуживала меня: платили-то нам — деньгами, презренными абстракциями, но сорок рублей — это не одна и не две бутылки водки с закусью, а станут расплачиваться водкой в натуре — работа полетит к черту, Афоня не двинется из дома, пока ее всю не выпьет.