Денис Гуцко. - Без пути-следа

— В девяносто пятом, когда Би Би Кинг приезжал, отец просто чумной стал. Места себе не находил. «Времена-то как изменились! Стас, как времена изменились!». А до тех пор — до приезда Би Би Кинга — времена, значит, не изменились. Кровь из носу, нужно ему съездить на этот концерт. Съездить — и умереть. Так и говорил. Съездить — и умереть, черт побери. Но он тогда уже без работы сидел. Раз смотрю — баяна его нет. На шкафу всегда лежал, а тут вдруг нет. И главное, давным-давно не снимал его оттуда. Приходит. Я, говорит, баян продал — сам мрачнее тучи. А тот баян ему мать подарила, еще Сталин был жив. В последнем себе отказывала, копила. Семейная реликвия, понимаешь? Добавил я ему денег, купил билет туда-обратно. Словом, поехал он. Не знаю? зря я его отправил. Может, ничего бы и не было. Так и дожил бы в своей сказке. Ему оставалось-то немного с его нефритом. В общем, приехал он оттуда пустой, как выпитая бутылка. Папа, что да как там было? Как концерт? Отвечает что-то несвязное. Концерт, мол, замечательный, Би Би Кинг — великий. Разболелся он на следующий же день, слег. Неделю всего промучился. Все мне напоследок рассказал. Мамы не было, он только мне рассказал. Мама так и не знает — хорошо, мол, что он тогда съездил, хоть в конце прикоснулся к тому, чем всю жизнь бредил. А было вовсе не так. Приехал он в Москву, билетов в МДФ уже, конечно, не было. Спекулянты в первый же день скупили. А у спекулянтов цены были прямо-таки нью-йоркские. Подходит к нему возле касс тип в черных очках, его ровесник, седой как лунь. «Я тоже, — говорит, — обломался, хорошо хоть удалось купить контрамарку в клуб», — и контрамарку ему, значит, показывает. «Что за клуб?» — «Клуб „Би Би Кинг“, разумеется, — говорит тот. — Он там выступает после концерта». — «А где эту контрамарку купить?» — «Да тебе там не дадут». Словом, отдал ему отец все денежки — дальше, конечно, догадываешься. Он на свою голову попытался все-таки в клуб проскочить, так менты ему по почкам дубинкой стукнули, разочек всего-то и стукнули, ну и? Отлежался за углом как раз к концу выступления в клубе. Видел, говорит, как Би Би Кинг выходил, в машину садился. Вот так? Видел, как в машину садился?

Стас допил свой стакан и взял Митин.

— Все равно ты пить не настроен, как я погляжу.

— Пей, пей, конечно.

Витя-Вареник так и не выказал ни единого признака жизни, утонув в серой тени за колонной. Было совершено не понятно, слушал ли он историю, рассказанную Стасом, или остался погружен в свои мысли. Смолк и Стас. За столик села Люся — мрачная, с опухшей щекой и странной табличкой «Удаление» в руках. Прошла через черный ход. Табличку положила на стол между стаканов. Поздоровалась, показав каждому ладошку.

— От зубного. Чуть не родила. Мясник какой-то! Вот, решила стариной тряхнуть, — показала она на табличку.

Было полседьмого. Над служебным столиком возле колонны кисло пахло тоской.

В полпервого ночи над служебным столиком стояли слоистое облако дыма и пьяное многоголосье. Музыканты, отыгравшие по полной программе по случаю биткового аншлага, пили пиво из горла, чтобы не пачкать перемытые стаканы. Аншлаг в «Аппарате» обеспечили участники какого-то семинара пищевой промышленности, веселой стайкой приплывшие из близлежащей гостиницы. Люся спела все свои версии «Summer Time», все шесть приняли на ура, заказывали еще и еще, складывая купюры в Люськины туфли, поставленные на край подиума.

И тогда, коротко переговорив с Генрихом, Люся спела под простенький аккомпанемент одного лишь фортепьяно смешной русскоязычный блюз, до того никем в «Аппарате» не слышанный, — он назывался «Колбасный блюз».

«В час ночной голодный человек холодный ищет огонек. А в витрине синей, жирный и красивый, спит колбасный бог».

Участники семинара пищевой промышленности взвыли в восторге. Публика оказалась золотая. Жизнь так и сочилась из них. Они хлопали, заказывали шампанское, подпевали, подперев щеки и прижмурив глаза. Лысый кругленький семинарист в годах, дремавший сейчас у окна за занавеской, попросился к микрофону и рассказал, что долго работал в Африке, где перепробовал все, ну почти все: и обезьян, и антилоп, и змей, — а потом заявил решительно, что не покинет помещения, пока Люся не согласится погулять с ним по ночному городу. Словом, вечер удался. Люська давным-давно забыла про зуб и блистала. Была Большая музыка: аплодисменты, исполнение на бис «Колбасного блюза» и в конце — стопка характерно примятых купюр, пересчитанных на крышке пианино. Митя любил смотреть, как они пересчитывают эти деньги. «Пивные», — говорили они, чтобы не говорить «чаевые», и обязательно брали хотя бы по бутылке пива. Полтинники и стольники были помяты каким-то особенным образом. Сложенные в стопку, они напоминали торт «наполеон».

Арсен, небрежно затолкав свою долю в нагрудный карман, ушел довольный. Бросил на прощание: «Молодцы! Отработали, как шахтеры». Это была наивысшая похвала. Недавно Арсен ездил в Шахтинск и видел, как выходили из забоя шахтеры с закрашенными углем лицами, из которых, как из ночи, на его кремовый костюм смотрели потусторонние глаза. Зрелище настолько проняло его, что теперь, если хочет сказать, что кто-то потрудился на славу, он говорит — «как шахтер».

В «Аппарате» остались свои и те неминуемые несколько человек, что застревают среди опустевших столиков, как раковины среди камней, когда сходит прилив. Музыканты, в чьих глазах и впрямь было что-то шахтерское, уборщица, шумно переворачивающая стулья, охранник, то подходивший к музыкантам, то отходивший к двери, две пьяные барышни, товарищ уснувшего за занавеской любителя африканской фауны и Олег.

Олег появился неожиданно, когда веселье было в разгаре, а зал стоял вымытый и ощетинившийся ножками запрокинутых стульев. Он и выглядел в этот вечер весьма неожиданно.

— Здоров, здоров! О! Привет!

Со всеми он здоровался, как старый добрый знакомый, мужчинам жал руки так энергично, что весь ходил ходуном. Всем женщинам театрально перецеловал ручки. Пьяные барышни при этом смеялись, как от щекотки. Ему и самому все, что он делал, было, кажется, смешно. И без того живые его губы были сегодня невероятно подвижны: улыбались на разный фасон, то иронично, то таинственно, складывались, вытягивались — жили самостоятельной жизнью. В его лице зрело несколько лукавое выражение, словно он знал что-то уморительное и собирался рассказать, но попозже. И вместе с тем от него исходило какое-то судорожное напряжение. Его вид никак не вязался с его обычной торопливо-ледяной деловой манерой.

— Веселимся, славяне?!

«Пьяный, что ли?», — подумал Митя и решил, что он таки раскодировался. Теперь понеслась душа в рай.

— Пьяный, что ли? — громко удивился Генрих, нисколько не смущаясь, что Олег может его услышать.