Денис Гуцко. - Без пути-следа

Теперь было все равно. Ну да, они учились вместе — что удивительного в том, что Олег знает о жизни бывшего однокурсника некоторые детали? О том, что «лаборантка Марина уезжает с Кристофом, бросает семью», факультет узнал раньше, чем семья, быть может, даже раньше, чем сама Марина. А когда он остался без Вани, продолжение истории бурно переживали и геофак, и вся аспирантская общага. Ведь телефон в общежитии стоял на вахте. И вахтерши передавали друг другу по смене, что Вакула из 502-й — ну тот, от которого жена к иностранцу сбежала, — ждет звонка от сына, вчера до полночи просидел, а сына-то он, дурак, к матери отпустил — так вот он очень просил позвать, если позвонят? Да что там! Даже тот короткий, немыслимо короткий разговор, в котором Ваня сквозь слезы сообщил, что он к нему не вернется, прошел под участливым взглядом из-под чьих-то специально надетых очков. Несколько раз потом он замечал этот жест, проходя мимо вахты: женщины надевали очки, чтобы его рассмотреть. За две самые последние недели, проведенные им в общежитии, Митя как никогда сумел прочувствовать ту стеклянную, голую прозрачность общежитского бытия, в которой прожил столько лет. Взгляды, взгляды, взгляды — как сейчас.?Митя сидел, неудобно вывернув шею. Из Олега сыпалось и сыпалось, он успел вспомнить общагу, комендантшу, запрещавшую ему появляться в общаге после его невинных забав, Марину, которая была в общаге самой симпатичной, — и снова, будто это его давно волновало, — поинтересовался, пишет ли ему Ваня. Митя краснел так, что щеки саднило, как на сильном морозе. С таким лицом он никак не мог обернуться к Люсе. Олег заметил среди сигаретных пачек и бутылок конфету, выхватил ее тощей бледной рукой, как цапля с размаху выхватывает лягушку, развернул и сунул в рот. Подняв глаза, обвел веселым взглядом сидящих за столиком и вновь остановил взгляд на Мите.

— Скорей бы уже эти выборы! — сказал Олег, стараясь звучать как можно серьезней, но несколько невнятно из-за конфеты. — Весь день провкалываешь, поесть некогда.

Вернувшиеся из туалета девушки шумно расселись, готовые шутить и смеяться дальше. Люся допила из горла свой «Tuborg» и поднялась.

— Ладно, мальчики, пора мне бай-бай, — сказала она спокойным, ровным голосом. — Глаза слипаются от вашего «Туборга». Вы тут смотрите, берегите себя.

— Мы будем паиньки, — отозвался Стас.

— И я пойду, — схватился Генрих и, махнув: «Пока», так быстро поднялся, что никто не успел с ним попрощаться — он уже размашисто шагал к пальто, висевшему на вешалке за пианино.

— Пока.

Это, кажется, было адресовано ему. Митя поднял глаза на Люсю, но она в этот момент выбиралась из-за столика и смотрела себе под ноги, чтобы ни на кого не наступить.

— Это твое? — Одна из девушек, выгнувшись назад через спинку стула, протянула ей табличку.

— А! Спасибо!

Охранник плюнул на все это дело и задремал на стуле, свесив голову на грудь. Олег ушел пасмурным. Его оживление закончилось, он быстро набух какой-то темной тревожной мыслью, встал так же стремительно, как Генрих, и без всяких вступлений откланялся.

— Приходи в пятницу в штаб. Я в пятницу вернусь.

Провожать его Митя не пошел, лишь поднял в знак прощания руку. Сегодня все уходили, как уходят в плохой пьесе отыгравшие свое актеры, и Мите хотелось, чтобы выскочил притаившийся в каком-нибудь укромном уголке патлатый режиссер, наорал на всех и заставил переиграть заново. Но он помнил отлично: никогда ничего не переигрывается, даже если сыграно из рук вон плохо. Ничего не переигрывается.

Митя досидел в «Аппарате» до самого конца, пока не стали расходиться. Слушал игривые разговоры Стаса с двумя случайными подружками и курил в открытую чьи-то сигареты: брал то из одной, то из другой пачки. Но даже на это ни Стас, ни Витя-Вареник не реагировали — будто он сделался невидимым. Никто ни о чем не спросил, хоть Митя и готовился к вопросам, в уме успев ответить на них десятки раз подряд, каждый раз что-то исправляя и досказывая. Он надеялся, что спросит сидящий рядом Витя-Вареник, раз уж Стас так занят. Столько времени знакомы, неужели им не интересно узнать, о чем говорил Олег? Но Витя-Вареник пристально смотрел на девушек, видимо, этим пристальным взглядом, как якорем, удерживая себя в общей беседе.

Рассуждая о том, почему он не идет к Люсе в ее подполье, Митя объяснил это свирепым приступом усталости и временной неспособностью говорить связно.

«Завтра, — уверял он себя. — Завтра приду и все ей расскажу. И извинюсь».

Со временем застольная беседа превратилась в замедляющуюся карусель, повторялись одни и те же реплики о приближающемся рабочем дне (подружки, оказывается, работали вместе), о позднем часе, об опасностях ночных улиц, повторялись мимика и жесты, такие же округло-замедляющиеся. Стас отнес инструменты в подсобку. Витя-Вареник неуклюже пытался поддержать разговор в его отсутствие. Они ушли все вчетвером. Мужчины, прощаясь, смотрели ему в лоб и ничуть не удивлялись, почему он остается в закрытом пустынном баре и не уходит вместе с ними. И только две случайные девушки, чьи имена он успел забыть, попрощались с ним весело и беззаботно, улыбаясь «съеденными» до самых краев губами.

Митя просидел после их ухода несколько секунд. На входе погас свет. Все, что он успел, слушая, как подходит, нарочито громко ухая каблуками, охранник, — обвести взглядом подступающую к единственному освещенному столику темноту, расчерченную ромбами и утыканную задранными кверху шпилями. Закрытое пианино угловато чернело и мутно светилось бликами. Охранник обратился к нему, как к пьяному, сделав вид, что не знает, как его зовут:

— Брат, тебе домой не пора?

Впервые Митя пожалел, что утаил от охранников «Аппарата», чем он сам зарабатывает на хлеб. Уж наверное, своему коллеге этот тип позволил бы выкурить еще одну на дорожку. Но не припозднившемуся хмырю, высиживающему невесть что в пустом баре.

— Ну, давай, — неожиданно для себя Митя попрощался с охранником за руку. — Спокойного дежурства.

Кое-как, выбирая сухие островки, Митя перебрался через раскисший лысый газон и встал у гигантского обрубка вентиляционной бетонной трубы, торчащего посреди двора. Бирюков как раз выходил из машины. Это была старенькая угловатая «Volvo», что сразу же усилило Митины симпатии к Вадиму Васильевичу. Он оказался гораздо массивней, чем Митя мог предположить, разглядывая листовки. Бирюкова вообще было много — казалось, пространства он хапнул впрок, больше, чем мог заполнить. Его можно было бы назвать толстяком, если б не спокойная ленивая сила, живущая в его килограммах. В каждый его жест хотелось вписать какой-нибудь серьезный инструмент: кувалду, серп, плуг? Плуг, решил Митя, особенно подошел бы ему. Проводив взглядом руку, потянувшуюся к хлипкой дверной ручке, Митя подумал, что выглядело бы гораздо естественней, если б эта рука легла именно на плуг. Тут же вслед за плугом сама собой дорисовалась упругая гора бычьей спины и подумалось, что совершенно зря на листовках его не изобразили пахарем — пахарем в белой сорочке с развевающимся по ветру галстуком: «Вспашем. Возродим. Подымем». В последнее время праздные мысли так и кишели в Митиной голове, занимая его своими мутными переливами. Впрочем, он им не препятствовал, стараясь отвлечься от всего, кроме паспорта и поездки к сыну — и, может быть, предстоящей работы в «Интуристе». Даже про Олега, непосредственного исполнителя паспортной авантюры, он думал отвлеченно и, думая о нем, представлял не лицо, не слова, произносимые им, а лишь его бледные костистые руки, из которых он примет свой долгожданный паспорт. Эта картинка — руки, протягивающие ему паспорт, — вызывала ассоциации. В шестна-дцать лет Митя принимал свой первый, советский, паспорт из других рук. Как получал его в отделении милиции и что ему говорили — а скорее всего, просто велели расписаться, — Митя не запомнил. Но зато запомнил вечер того же дня. Дед Ваня пришел с работы, ему сказали: