Яков Арсенов - Тринити

— Как «всех»?

— Всех, кто себе это может позволить. И очень дорого берет. Пишет она, а тавро ставит Мылов. Твой портрет нужен для последнего, решающего плаката. Давликан договорился с Ликой за полцены.

— А сам Давликан не может нарисовать меня? — устало спросил Макарон. По старой дружбе.

— Он не умеет рисовать людей, ты же знаешь.

— Ну да, помню, как же, — улыбнулся Владимир Сергеевич. — Но я не хочу позировать! Мне лень! Надоело все это столоверчение!

— Мероприятие входит в программу, — спокойно сказала Настя. — Потерпи. Программа утверждена. Мы не можем брать на себя такую ответственность менять ее, потому что в случае проигрыша нам придется платить за самоуправство самим. А если мы будем послушны — спонсоры заплатят. Понятно? Ты же ставленик, а не сам по себе…

— Понятно, — плюнул Макарон и подфутболил лежащую рядом подушку, да так, что она едва не улетела за окно.

Ей приходилось разговаривать с ним как с сыном.

Портрет, сотворенный Ликой под присмотром Давликана, получился удивительно насыщенным. После того, как Мылов поставил под ним свою подпись, Давликан мастерски искромсал портрет кухонным ножом, а потом неделю штопал цветными нитками. Когда портрет растиражировали и вывесили на просторы России, все специалисты сошлись на том, что впервые художник Мылов изменил себе и отдался поветрию — снизошел до идеализации личности и сотворил молодящий прототипа портрет, который настолько тонко характеризует раннего Макарона, что его романтические и косые взгляды говорят неведомым и особым языком! Может быть, Мылов и прав, широко писала не проплаченная пресса, у каждого свой подход. Как вижу, так и рисую! К слову сказать, в итоге получился не портрет, а жанровый материал, в центре которого вращался вокруг себя недорезанный паренек не старше того, который купал красного коня у Петрова-Водкина.

Ощущение радости и полноты жизни не покидало Владимира Сергеевича, оно наполняло его все больше и больше. Но в последнее время оно стало неожиданно перерастать в тревогу и страх. Безусловно, кандидат Макаров понимал, что с ним происходит на самом деле, причем, происходит с очень большим ускорением. Он находился на пике процесса, о котором говорил Бурят, — в его организме полным ходом шло омоложение клеток. И что самое противное — Владимир Сергеевич ничем не мог воздействовать на этот ход. И если раньше процесс был медленным и радовал Владимира Сергеевича, потому что вносил в забытые ощущения память юности, здоровья, веселья и бодрости, то теперь процесс протекал настолько быстро, что не хватало времени насладиться им. И более того, процесс уже почти и не улавливается Макароном, словно глохнет. По соображениям Макарона, он уже миновал критическую точку счастья, а дальше? Что дальше? Ведь если так пойдет дальше, то…

Врача все же вызвали. Аналитические выкладки прибывшего доктора успокоили Владимира Сергеевича — они были прекрасными. Форма кандидата Макарова испытывала наивысший подъем — и давление, и температура, и наполнение удара — находились на абсолютном уровне.

— Единственное, что я хочу сказать, — пояснил врач, — у вас странно высокий пульс. При таком давлении он должен зашкаливать, а у вас ритм нормальный при том, что пульс насчитывает более ста ударов в минуту. При этом вы совсем не задыхаетесь. В своей практике, если говорить откровенно, я никогда не сталкиваться с подобным…

— А я, коллега, тоже, с позволения сказать, поначалу медицине учился, признался Владимир Сергеевич. — Может, мы рядом маялись?

— Вполне возможно, — не стал отрицать доктор. — Но, я думаю, вы покончили с учебной муштрой несколько позже.

— А в каком году выпустили в население вас? — спросил Владимир Сергеевич с нескрываемым интересом.

— Сейчас вспомню, ну да, тогда еще профессор Подольский заведовал этими сферами…

— И я при нем закончил, — обрадовался совпадению Макарон.

— А по виду не скажешь, — признался седой и дряблый доктор в очках плюс восемь или что-то около этого. — Но вас, видно, жизнь не мотала так изрядно. А я меня где только не носило!

— Да и меня покрутило, — чуть не обиделся Макарон, — и дальние гарнизоны, и Афган, и Даманский! Вот только недавно здесь осел, неподалеку.

— Да, у каждого своя судьба, — попенял доктор, — кто-то всю жизнь белоручка, по штабам отсиживается, а кто-то и до сих пор не вылезает из крови и грязи…

— Конечно, оно, может, и мне не от чего было седеть, — сказал Макарон. — Если оглянуться назад и посмотреть на все из этой точки, все кажется гладким. Извините, если что не так.

— Да за что извинять-то? Но я вам должен сказать открыто, — наклонился к уху Макарона доктор, — у вас несусветно увеличено сердце, оно настолько велико, что выпирает из грудной клетки. При такой патологии пульс должен быть редким, а у вас наоборот — сердце и увеличено, и бьется дико. Возможно, отклонение это врожденное, с детства. И всего лишь обострилось на фоне вашей нынешней нервотрепки. Отсюда и похудение, и потеря веса, и даже некоторая розовость кожи. Такое случалось в человечестве…

— А в моей жизни — впервые, — сказал Владимир Сергеевич.

Заметно озадаченный доктор откланялся, а кандидат Макаров ни на шаг не отпускал от себя Настю, словно предчувствовал неладное. Ничего не подозревающая, она была поглощена мечтами о скорейшем устройстве их высших семейных начал, хлопотала, как цесарка, прикидывала, где им будет удобнее поселиться, когда закончится выборная суета — ее веселью и беззаботности наступал предел.

Молодыми овладевали двоякие чувства. С переменным успехом то одного кидало в мечтания, то другого. То он сопротивлялся, критиковал и противодействовал, то она. Когда первая сторона уставала спорить, другая начинала заводиться и уходить в сторону светлого будущего. Настя искушала Владимира Сергеевича вопросами на предмет, смогут ли они вместе выполнить все, чтобы быть счастливыми.

Они вели себя как дети, вопрошая: а где поселимся сразу? А куда будет главный выход из дома — в лес или на улицу? Где поставим кроватку? Что купим на кухню? Будет ли дома библиотека? Не бросит ли он Настю с будущим ребенком в связи с тем, что государственной работы навалится выше крыши?

Они договаривались и соглашались, что все будет нормально, и Настя, спокойная, засыпала у него на груди. Он дожидался этого момента, аккуратно снимал с себя ее голову и шел в ванную комнату. Там он опять в который раз включал все светильники и без конца рассматривал свое тело.

Да, процесс зашел дальше некуда, видел и понимал он. И хотя постепенное привыкание к обновленной внешности скрадывало озабоченность, тем не менее, было понятно, что процесс неостановим и вряд ли поддастся контролю. Никакие тут не помогут ни врачи, ни таблетки. Но надо ли мешать этому? Если бы не люди вокруг, не эти выборы, он бы знал, что делать с собой. Если бы не Настя. Тогда он сразу нашелся бы. Он бы взял Бека и снова отправился в землянку, и там, один на один с жизнью, он был бы смел и отчаян. А тут, с таким обозом и с таким тылом, поди разберись с собою, думал Владимир Сергеевич.