Яков Арсенов - Тринити

— Не верится как-то, чтобы в семнадцать лет уже разыскивали, скептически заметил третий законный обитатель 535-й комнаты Миша Гриншпон. А ты не пробовал поступать на филологический куда-нибудь? — спросил он Решу.

— Нет, а что? — встрепенулся Реша.

— Понимаешь… язык у тебя… красиво рассказываешь. Писать наверняка не умеешь, а рассказываешь складно. Не то что Мат. — Гриншпон пнул по толстому и не по годам целлюлитному крупу Мата. — Мычит, мычит и никак не телится. А ты, видно, больше тяготеешь к чему-нибудь гуманитарному. Я угадал?

— Это ты загнул! — возразил ему Реша. — Я дня не могу прожить без вымазанной солидолом железки! Нашел гуманитария! Ты же знаешь, как невелик шанс родиться лириком в семье механизатора. Тем более у нас в Почепе!

— А я тебе говорю, никакой ты не механизатор! — настаивал на своей безошибочной наблюдательности Гриншпон. — Ты именно лирик, а никакой не физик!

— Да нет, — сказал Реша. — Лирик и гуманист у нас, я чувствую, Артамонов — молчит, молчит, а потом как икнет! Сколько сидим — хоть бы слово молвил. А сам сегодня с такой тетерей крутил шуры-муры весь день, просто ужас! Вот это лирика! Как зовут-то ее?

— Татьяна, — сообщил Артамонов. — Но называть ее лучше Таней.

— Почему? — удивились друзья.

— Потому что ик — это заблудившийся пук, — сказал Артамонов. Лирическим наездом товарищей он был несколько спровоцирован и за компанию тоже вспомнил, как повзрослел. После шестой дозы заводного напитка он по-простецки доложил, что до какого-то момента в своей жизни он целыми днями набивал зоску — была такая игра: брался кусочек овчины и к ней пришивалась свинцовая пуговица для утяжеления. Снаряд этот назывался зоской, а смысл игры заключался в том, кто больше раз набьет его, как говаривалось во дворе, «щечкой». Находились мастера, которые поднимали зоску в воздух по тысяче раз — Пеле просто отдыхал со своим тряпичным мячом в подворотне! Ну а потом Артамонов пошел в лес за грибами, и его прихватило прямо под сосной, как роженицу. Там, среди дерев, Артамонов от тоски присел на пень, чудом удерживая ведро, на дне которого синел срезанной ножкой единственный подосиновик. В те мгновения Артамонов не понимал, что с ним происходит, он только чувствовал, что кто-то неведомый делает с ним что-то хорошее, и смирно ждал счастья, как лошадь, которую чистят. И окажись под рукой в тот горячий момент хоть какая-нибудь мадам, было бы просто извержение вулкана. Но поскольку в лесу имелись только сосны, пришлось до получения окончательного результата обнимать в истоме смолистое дерево.

— Хорошо, что не труп, — сказал Реша, — дерево, оно хоть живое.

— Дендрофил, — подыскал научный термин явлению Рудик. Все это время, пока пацаны наливали да опрокидывали, он тихонько улыбался себе в усы. Его несколько занимал весь этот школьный наив. Усы делали его лицо таким, будто хозяина только что ударили по усам.

На разговор заглянул некто Фельдман, небольшого роста человек и совсем безуглый. Он, как и Мат, тоже за день успел примелькаться на потоке, все искал место, откуда лучше видно. А сейчас ему понадобилось узнать, какие завтра занятия. При первом расмотрении к нему напрашивалась кликуха «Карандух». Но прозвали его позже и более точно. Не Фельдфебелем, не беспокойтесь.

— Завтра и разберемся, — посоветовал Фельдману не спешить Реша. — На-ка лучше накати-ка за знакомство!

Фельдман всосал предложенное и запросто подсел к столу. В следующих тостах он уже участвовал наравне со всеми. И даже иногда закидывал штрафничка за опоздание.

— Дело в том, — заметил он вскоре, освоившись в компании до конца, что само по себе повзросление еще ничего не значит. Главное, — сказал он со знанием дела, — чтобы не ты сам это заметил или почувствовал, а другие. Девушки, например.

После такого бодрого и житейского заявления товарища собеседники пропустили еще по паре-тройке мензурок, а расплывшийся по столу Фельдман настолько разоткровенничался, что рассказал, как в классе шестом или седьмом они с однокашниками убегали в лес, чтобы позаниматься там непарным сухостоем. Духовное заблуждение детства. И даже устраивали конкурсы, кто быстрей справиться. Кричит он, бывало, тому, кто слева: «Эй, быстрее ко мне! Посмотри, что у меня тут творится! Прямо суши весла!» — «Да пошел ты! — слышалось в ответ. — У меня тут у самого видишь как прет!»

— Ну, а как же ты обходился без шкурки? — удивился Реша. — Чем шмурыгать? Я ведь думал, что обрезание для того и производят, чтобы дети попусту не шмурыгали в подворотнях.

— Без шкурки, так же как и со шкуркой, — признался наперерез Фельдману Миша Гриншпон. — Я пробовал и до операции, и после. Одинаково смешно.

— А как тебе все это дело отрезали? — спросил Артамонов. — Больно ведь.

— Нисколько, — браво ответил Миша. — Берут щипцы для снятия нагара со свечей, оттягивают — и чик лезвием! Пять секунд, и ты лысый!

— У меня аж дрожь в коленках проскочила от такого мясничества, — сжался в комок Реша.

— По детству у меня с этим делом были проблемы, — признался Гриншпон уже почти окаменевшим языком. Чувствовалось, что он тоже сломался — Рудик отставил от него в сторону уже седьмую посудину. Гриншпон стух и стал намеренно членораздельно рассказывать, как в их дворовой компании было принято играть в семью. Они устраивали в кустах шалаши, затаскивали туда подружек и часами игрались своими пока еще никем не признанными признаками. — Но у меня-то играть нечем, ни открыть и, что самое противное, ни закрыть, — продолжил Гриншпон пояснять особенности своего строения. — От меня все напарницы сбегали. Я то и дело менял партнерш, что, собственно, и наложило отпечаток. Теперь с одной больше раза не могу. А потом наступила развязка — папаня одной из участниц наших игрищ исполосовал все наше честное семейство крутым офицерским ремнем с бляхой. У меня до сих пор на спине отметки в форме печенья «Юбилейное». — Миша оголил спину и наглядно подтвердил сказанное.

Незаметно, как две тени одного батона, в комнату в поисках сигарет вошли Пунктус и Нинкин из соседней комнаты. За день учебы они тоже стали меж собой почти своими. Словно спелись. Они спросили насчет желаемого, но им никто ничего не ответил. Тогда они подсели к столу, закурили и, развесив уши, остались просто так.

Пунктус, дослушав Гриншпона, попросил его в качестве доказательства, раз уж показал спину, продемонстрировать и свой обрез.

— Поскольку я слышать про такое слыхивал, а видеть не видывал, объяснил он свое мимолетное желание.

— А почему именно я? — возмутился Миша. — У Фельдмана точно такая же история!

— Видишь ли, Михаил, тут дело не в истории, — сказал Пунктус сверхсерьезно, — а в подходе. Судя по длине носа, у тебя полпредство, а у него, — показал он на Фельдмана, — полупендрик. Вот и проверим народную примету.