Агата Кристи - Роза и тис

Дженнифер сидела передо мной – озабоченная, несчастная, побежденная и восхитительная! Думаю, уже тогда, глядя на нее через узкий столик вагона-ресторана, я понял, чего ждал в последнее время. Дженнифер... Не обладание ею... Мне хотелось вернуть ей уверенность в себе, хотелось видеть ее счастливой и здоровой.

Да, я уже тогда знал (хотя прошло немало недель, прежде чем я смог себе в этом признаться, что влюблен в Дженнифер. И мое чувство было гораздо большим, чем влюбленность.

Мы не говорили о том, как бы нам снова встретиться.

Наверное, она в самом деле верила, что мы больше не увидимся. Я думал иначе. Она назвала свое имя и, когда мы уходили из вагона-ресторана, с нежностью сказала:

– Это прощание. Но, пожалуйста, поверьте, я никогда не забуду ни вас, ни того, что вы для меня сделали.

Ведь я была в отчаянии... в полнейшем отчаянии.

Я пожал ей руку и попрощался, но знал, что это не окончательное «прости». Я был абсолютно уверен, что мы снова встретимся, даже если бы она взяла с меня слово не разыскивать ее. У нас с ней оказались общие знакомые. Я не говорил ей об этом, но понимал: мне будет совсем не трудно ее найти. Более странным казалось, что мы с ней не встретились раньше.

Я снова увидел Дженнифер неделю спустя на коктейле у Каро Стренджуэй. После этой встречи никаких сомнений больше не было. Мы оба знали, что с нами произошло...

Мы встречались, расставались и встречались снова. В гостях у знакомых, в тихих небольших ресторанчиках. Выезжали поездом за город и бродили, погруженные в сверкающий мир невероятного блаженства. Мы побывали на концерте, на котором Элизабет Шуман пела: «И на тропе, где будем мы бродить, с тобою встретимся, забудем все земное и затеряемся в мечтах, моля, чтоб небо любовь соединило, которую земля уж не разрушит».

Мы вышли после концерта и окунулись в шум и суету Уигмор-стрит. Я повторил последние слова песни Штрауса «в любви, в блаженстве бесконечном» – и встретился взглядом с Дженнифер.

– О нет, не для нас, Хью!

– Именно для нас, – возразил я. – Всю оставшуюся жизнь мы должны пройти вместе.

Нет, протестовала Дженнифер, она не может так вдруг все бросить. Она знает, что муж не позволит ей подать на развод.

– Ну а сам он мог бы это сделать?

– Да. Думаю, да. О Хью, нельзя ли нам оставить все как есть?

– Нет, нельзя!

Я не торопил ее. Ждал, наблюдая за тем, как к Дженнифер постепенно возвращалось душевное и физическое здоровье. Мне не хотелось, чтобы она изводила себя из-за необходимости принимать решение до тех пор, пока снова не станет тем веселым, счастливым существом, каким ее создала природа. Ну что же, я этого добился. Дженнифер окрепла и физически и духовно. Теперь мы должны были принять решение.

Это оказалось не так просто. У Дженнифер нашлось множество возражений – довольно странных и неожиданных.

Большей частью они были вызваны беспокойством за меня и мою карьеру, ведь это станет для меня полным крушением. Я уверял, что все обдумал. Я молод, и, кроме преподавания в школе, существует многое другое, чем я могу заняться. Дженнифер плакала: она никогда не простит себе, если разрушит мою жизнь. Этого не случится, уверял я, если она будет со мной. Без нее моя жизнь кончена.

В наших отношениях было немало взлетов и падений.

То Дженнифер, казалось, была готова принять мою точку зрения, то вдруг (когда меня не было рядом) снова отступала. Видно, ей не хватало уверенности в себе.

И все-таки мало-помалу Дженнифер стала склоняться к моему мнению. Нас связывала не только страсть – было между нами нечто большее: единство взглядов, взаимопонимание (иногда то, что она говорила, готово было сорваться с моих уст), способность разделять тысячи маленьких радостей.

Наконец она признала, что я прав и мы принадлежим друг другу. Всякие возражения исчезли.

– О, в самом деле, Хью, мне даже не верится, что я могу так много для тебя значить! И все-таки я больше не сомневаюсь!

Все было перепроверено, подтверждено. Мы строили планы. Необходимые матримониальные планы.

Проснувшись однажды холодным солнечным утром, я вдруг осознал, что в этот день начинается наша новая жизнь. С этого дня мы с Дженнифер будем вместе. До сих пор я не разрешал себе полностью верить в это. Я всегда боялся, что странное болезненное неверие в собственные силы заставит Дженнифер отступить.

Даже теперь, в последний день моей прежней жизни, мне нужно было убедиться. Я позвонил ей.

– Дженнифер!..

– Хью!..

Голос был тихий, с чуть заметной дрожью... Значит, все правда.

– Прости, дорогая, я должен был услышать твой голос. Неужели все это правда?

– Да, Хью! Это правда.

Мы должны были встретиться в аэропорту в Нортхолде.

Я тщательно побрился. Одеваясь, я все время тихонько напевал. Лицо, которое я увидел в зеркале, было совершенно неузнаваемым от полнейшего идиотского счастья. Это был мой день! День, которого я ждал тридцать восемь лет. Я позавтракал, проверил билеты, паспорт и вышел к машине. За рулем сидел Гарриман. Я сказал, что сам поведу машину. Он может сесть сзади.

Из проулка я повернул на магистраль. Машина то двигалась в общем потоке, то выходила из него. Времени у меня было достаточно. Утро выдалось просто великолепное! Чудесное утро! Специально для нас с Дженнифер. Мне хотелось петь и кричать от радости.

С боковой улицы со скоростью сорок миль в час вылетел грузовик; своевременно увидеть его и избежать столкновения было невозможно. Ни нарушений с моей стороны... ни ошибочной реакции... Потом мне сказали, что водитель грузовика был пьян. Какая разница, почему это произошло!

Грузовик ударил в борт моего «бьюика», разбил его вдребезги и придавил меня обломками автомобиля. Гарриман был убит.

Дженнифер ждала в аэропорту. Самолет улетел... Я не приехал...

Нет особого смысла описывать то, что произошло потом. К тому же у меня в памяти не осталось ни подробностей ни четкой последовательности событий. Затуманенное сознание, мрак, боль... В нескончаемом бреду я все шел по бесконечным подземным коридорам и лишь изредка смутно понимал, что лежу в больничной палате – мелькали врачи, медсестры в белых шапочках, я различал запах антисептиков, поблескивание стальных инструментов, сверкающих стеклянных столиков, проворно подкатывающих ко мне.

Сознание возвращалось медленно... В голове потихоньку прояснялось... отступала боль... но еще не было никакого представления ни о людях, ни о положении, в котором я находился. Больное животное четко ощущает лишь боль и тот момент, когда она отступает. А у больного человека лекарства, милосердно притупляя боль, одурманивают разум, усиливая путаницу чувств и мыслей.

Но временами наступало просветление, и вот однажды мне рассказали, что произошло.