Майкл Корда - Богатство

Саймон был блестящим водителем, и любил блестящие автомобили. Честно говоря, подумала Алекса, почти все, что любил Саймон, было блестящим и кричащим – от винно-красного "мазаратти-куатропорте", в котором они сейчас сидели, до солнцезащитных очков от Картье и унизанных бриллиантами золотых наручных часов. Он ловко вывернул машину и обогнал "шевроле", придерживая руль одной рукой, пока прикуривал сигарету. Стрелка спидометра приблизилась к третьей отметке, он удовлетворенно улыбнулся и выпустил клуб дыма.

– Я слышал, чтоб срывали приемы, – сказал он, не отводя глаз от шоссе, – но ни разу, черт побери, чтоб срывали п о х о р о н ы!

Он произнес это с резким британским выговором – верный признак, что он ждет неприятностей. Обычно у него был слабый среднеатлантический акцент. В различных настроениях он изображал английского аристократа, или крутого нью-йоркского дельца, или отвязанного шестидесятника, даже голливудского магната. Он мог быть почти всеми, но не самим собой.

– В любом случае, на чьей ты стороне? – спросила она, более нетерпеливо, чем намеревалась. -Не будь дурой! Кому ты позвонила, когда Баннермэн умер – и при таких неприличных обстоятельствах? Кто помогал тебе одеть его и перенести в гостиную? В то время я считал, что это плохая идея, и оказался полностью прав. И теперь я думаю, что это плохая идея.

Она не могла отрицать: Саймон доказал свою дружбу и сразу после звонка, и потом – что при его осторожности было высшей оценкой. Она ему обязана, и хотя она понимала, что он, безусловно, найдет способ это возместить рано или поздно, причем многократно, все равно она у него в долгу.

– Извини, – тихо сказала она. – Последние два дня были омерзительны. -Тебе не нужно вступать со мной в споры. Я просто не убежден, что чего-либо добьешься, отправившись в Кайаву, чтобы разыграть вдову перед Баннермэнами.

Он расстегнул одну из лайковых шоферских перчаток и похлопал ее по бедру – слегка фамильярный знак, что он хочет простить и забыть, и напоминание, что они были любовниками.

– К тому же, – добавил он, возвращаясь к теме, – еще не слишком поздно повернуть назад. Это была прекрасная поездка на природу. В ней нет ничего дурного. -Я собираюсь туда, Саймон. Нравится тебе это или нет. Если не хочешь ехать дальше, высади меня здесь. Мне не составит большого труда поймать попутную машину.

Она повернула зеркало наружного обзора, чтобы взглянуть на себя, словно хотела убедиться, что ей не придется долго голосовать на обочине. Два дня после смерти Артура оставили свою печать, подумала она. Ее лицо было бледнее обычного, высокие скулы более подчеркнуты, под глазами темные круги.

Она не была особенно тщеславна, но относилась к своей внешности реалистично. Алекса знала, что мужчины находят ее красавицей, и это доставляло ей удовольствие, но в действительности собственное лицо никогда не удовлетворяло ее. Нос слишком прямой, думала она, губы слишком полны, рот слишком широк. В школе было не меньше десятка девочек, чьим курносым носам и белокурым локонам она завидовала, причем до сих пор. Она приехала в Нью-Йорк четыре года назад, мечтая стать манекенщицей, только для того, чтобы узнать, что дамы из журналов "Гламур" и "Мадемуазель", а также модельных агентств считают ее "слишком экзотичной". Им нужны были девочки со свежим румянцем и белокурыми волосами, типа Шерил Тайгс. Ее бледная кожа и удивительный контраст между светло-серыми глазами и черными волосами были и для них слишком необычны. "У тебя лицо в стиле " Вог", золотце", – сказал симпатизирующий ей фотограф, – "но для "Вог" у тебя слишком крупная и крепкая фигура".

Но как раз то, что изгнало ее из мира моды, привлекло к ней внимание Артура Баннермэна. Его жена была высокой, худой до истощения, с теми аристократическими чертами, свойственными истым WASP [3], которые после тридцати пяти лет часто становятся жесткими.

Почти на всех фотографиях, виденных Алексой, покойная миссис Баннермэн была изображена на лошади, и казалась худой, как хлыст и раздраженной из-за того, что перед фотографом нужно сидеть неподвижно. Во время " президентского" периода она относилась к прессе и избирателям с таким очевидным пренебрежением, что Артур постоянно проводил кампании без нее. Даже перед последней болезнью она морила себя голодом, и Артур, получавший огромное удовольствие от еды, был ли это обед в "Лютеции" или простой сэндвич, сжеванный перед камином, был рад обнаружить, что Алекса не только л ю б и т есть, но и ест столько, сколько может себе позволить, не набирая веса. "Единственное слово, которое никогда не хочу слышать из твоих уст, это "диета",– сказал он вскоре после первой ночи, которую они провели вместе.

Больно было, что никто – ни Саймон, ни де Витт, ни пресса – не допускали даже возможности, что она л ю б и л а Артура, или что она могла испытывать какую-либо скорбь после его смерти. Даже мать, когда Алекса, наконец, собралась с силами и позвонила ей, казалось, думала, что все произошедшее – ошибка, точнее, доказательство, что ее дочь совершенно не способна подцепить нормального мужчину. Она предполагала, что Артур Баннермэн, будучи богатым и старым, хотел получить от Алексы какую-то выгоду. Все то немногое, что она знала о нем, она подчерпнула из телепередач во время его политических кампаний, тогда как даже его сторонники были согласны с тем, что он не обладал талантом выступлений в средствах массовой информации, и выглядел там как надменный WASP – аристократ.

Газеты придерживались той же точки зрения. Если читать между строк, некрологи описывали холодного, надменного, амбициозного человека, "рожденного с золотой ложкой во рту", который считал, что Белый Дом должен быть поднесен ему по первому требованию. То, что он был либералом и интернационалистом как раз в то время, когда Республиканская повернула вправо, игнорировалось, его филантропия, так же как огромные вложения в искусство подавались, как доказательства вины того, кто был слишком богат, чем ему было нужно.

Это был не тот человек, которого она знала, и ее удивляло, что представления газетчиков так отличались от ее собственных. Он достаточно рассказывал о своих родных, чтоб стало ясно – они также относятся к нему по другому. Она знала – или думала, что знала – о них столько же, сколько о собственных братьях, а может и больше, ибо в последние полгода она была в той же мере его собеседницей, как любовницей, словно ему было необходимо с кем-то поговорить, с кем-то, н е п р и н а д л е ж а щ и м к его семье, или семейным служащим – небольшой армии юристов, финансовых советников и прочих деятелей, защищавших Баннермэнов и их богатство от внешнего мира.

– Ты слушаешь, или я говорю для себя?