Диана Чемберлен - Огонь и дождь

— Ты в точности такая, как я себе тебя представлял, — восхитился Глен, не переставая кружить возле нее, и его собственная золотистая шевелюра сияла в солнечном блеске. — В точности то, на что я надеялся. Ты ведь понимаешь, что я имею в виду.

Она кивнула. Она недаром была талантливой ученицей.

— Такая невинная нежность. Целомудренность. Ты просто восхитительна, Миа.

Он платил ей за то, что она позировала ему. Миа брала эти деньги с большой неохотой Она слишком нуждалась в них, чтобы позволить себе отказаться. И вот почти две недели она сидела в студии на широком диване посреди горы раскиданных подушек, облаченная лишь в шляпу с широкими полями, которую надел на нее Глен, и в длинную узкую ленту, обвитую вокруг шеи. Она восседала в углу дивана — одно колено поднято, один конец шарфа у нее в руке, другой же свисает между грудей.

В итоге поза получилась весьма игривой, вызывающей. Ее несколько покоробила мысль о том, как легко она позволила кому-то распоряжаться своим телом. Это было началом двух весьма легкомысленных лет в жизни. Больше с ней такое уже никогда не повторится.

Не сразу, а на второй или на третий день ее позирования Миа вдруг поняла, что, сидя на диване, она стала ощущать совершенно новые чувства. Низ живота стал вдруг наливаться кровью и казаться ей раскаленным — чувство столь непривычное и неуместное, что она рассердилась на самое себя. Ты — художница, он — художник И все же каждый раз, когда он прикасается к ней — поправляя подушки, подставляя одну ей под колено, другую под плечо, — она кляла себя за то, что ей были приятны его прикосновения.

К концу первой недели она уже умышленно принимала неправильную позу в ожидании возбуждающих прикосновений его теплых уверенных рук.

В какой-то момент ей показалось, что из-за слишком нежного сложения в этой позе у нее слишком виден живот, и она попыталась втянуть его. Глен тут рассмеялся.

— Нет, Солнышко, не надо. Все замечательно и так. Твое тело на первый взгляд кажется таким сильным, что некоторая размягченность линий только придаст тебе необходимую нежность, уязвимость Понимаешь ли, я стараюсь выразить все стороны твоей натуры: силу, чувствительность, жизнелюбие и нежность.

И он прикоснулся к ней.

— Ну-ка втяни его снова. Взгляни. Видишь? Не совсем натурально. А теперь расслабь его. Вот так, правильно. Да, просто прекрасно. — Его пальцы старались придать ее телу форму точно так, как если бы это был кусок глины, над которым он работал, и низ ее живота залила волна тепла, поднявшаяся до бедер.

Завершая работу над ее небольшой, нежной грудью, он сделал соски слегка приподнятыми, чтобы было как раз достаточно для «легкого намека». Статуэтка пятнадцати дюймов высотой сделана из терракоты, а после отлита в бронзе. Глен получил за нее первый приз на трех конкурсах.

Миа всегда была мечтательницей, существовавшей большей частью в мире собственных грез. Оттого не было ничего удивительного, что за две недели позирования она привыкла к тому, что в ее мыслях царит Глен, его прикосновения, что она грезит об их предстоящей встрече с ним.

При этом ее слегка удивляло то, что Глена ее тело по-прежнему интересует лишь с профессиональной точки зрения, и он не делает попыток сближения. Он ни разу не прикоснулся к ней, если этого не требовала работа. Он ни разу не поцеловал ее. Он ни разу не проявил тех горячих чувств, о которых говорил ей несколькими неделями раньше. Ей стало казаться, что для него она значит не более, чем платные модели в их школьной студии.

— Солнышко, — обратился он к ней, когда после последнего сеанса у него в мастерской она принялась одеваться, — я надеюсь, ты поняла, что я ни в коем случае не хотел смешивать то, что происходит здесь, — он кивнул на статуэтку, — и то, что происходит здесь, — он прикоснулся к своей груди. — Но скульптура уже закончена, и я хочу тебя пригласить — провести со мною сегодняшнюю ночь.

— Я бы очень хотела этого, Глен, — отвечала Миа, задохнувшись от радости, — но я не могу. Из-за мамы.

— Можно подумать, ты к ней прикована, — недовольно нахмурился он.

— Но ведь ты можешь прийти ко мне, — предложила Миа. — Мама будет рада познакомиться с тобой, и мы вместе пообедаем, а потом ты останешься на ночь, — она поколебалась, продолжая, — я устрою так, что она не узнает.

Они вместе готовили ужин в маленькой уютной кухоньке дома, где Миа родилась и выросла, и в какой-то момент она поймала себя на том, что болтает без умолку. Ведь в последние годы у нее было не так-то много возможностей выговориться. Но она попыталась вести себя как можно сдержаннее, чтобы Глен не ощущал неловкости.

Она рассказала ему о своем отце, который погиб во Вьетнаме, и о тех немногочисленных смутных воспоминаниях о нем, которые у нее сохранились Она рассказала ему про Лауру, какая она чудесная и как она только что поступила в колледж, когда у мамы обнаружили этот ужасный рак, и что, конечно, Миа вполне могла сама взять на себя заботу о маме, не вызывая Лауру домой.

— Ну так где же она сейчас? — попытался спросить Глен, и впервые она увидела в ею глазах вспышку гнева. — Где проводит время твоя чудесная сестра, пока ты сидела возле матери все эти годы?

Но Миа предпочла не замечать его язвительности, с увлечением продолжая повествование о своей жизни.

Они пообедали вместе с матерью, которая просидела за столом целый час, пока не пришлось вернуться в постель из-за ужасного приступа кашля, приведшего в ужас Глена. И все же его тронуло обаяние ее матери, как когда-то многих знавших ее мужчин, и вскоре ему уже не казалось столь уж удивительным, что в свое время Лиз Таннер поражала окружавших изяществом и тонкостью черт, а ее нежные белокурые локоны украшал голубой тюрбан. У нее была по-прежнему милая живая улыбка. Она развлекала Глен забавными историями из ее опыта учительницы начальной школы, и Миа была счастлива, глядя, как хохочет Глен.

Пока Миа помогала матери поудобнее лечь в постель, он отправился на кухню мыть посуду.

— Он замечательный, — прошептала Лиз Таннер, сжимая руку дочери. — А ты уже взрослая женщина. Не позволяй ему уйти теперь домой, если хочешь его, — и с одобрения своей матери Миа открыто и просто ввела Глена в свою спальню, смущенно сообщив ему, что она до сих пор девственна. Было такое ощущение, что он знал об этом раньше, что он ничего другого и не ожидал от двадцатичетырехлетней старой девы. Во всяком случае он не выказал удивления.

— Чему же здесь удивляться, Солнышко? — успокоил он ее. — Разве все эти годы ты могла распоряжаться собой так, как хотела?

Он раздевал ее так, словно впервые видит ее тело и каждый дюйм ее кожи приносит ему новое открытие. Она же так жаждала слиться с ним, так нетерпеливо ждала этого, что он усомнился: