Григорий Ряжский - Дом образцового содержания

– Она в курсе, не бойся. А ты, наверно, думала, Петро здесь, да? – И сама же ответила: – Не было его тут. Я тут, милочка, ясно? – и резко откинула вторую половину одеяла. Там, все в той же позе, с выражением детского счастья на спящем лице, подсунув кулак под щеку, безмятежно сопел Борис Семеныч Мирский, муж и отец. – Ладно, – сменила гнев на милость Татьяна, – хватит. Давай… – и пару раз призывно похлопала рукой по постели в промежутке между собой и мужем, – сюда ложись. Разденься только сперва, – и потянулась к ее халату.

От неожиданности Сара сжалась и схватилась руками за оба халатных отворота, чтобы не пустить Татьяну куда нельзя.

– Меня папа ждет, Петро, – промычала она, чувствуя, как не слушается ни рот, ни голова. – Нельзя мне.

– Как хочешь, – согласилась Татьяна, – дело твое, только тогда я Бориса разбужу, пусть он сам что делать с тобой решает. А Петро твой, говорю ж, не был сегодня. Как ушел, так еще и не было его. Ну что, – она кивнула на хозяина. – Будить?

И тут Сару прорвало.

– Не-е-е-ет! – заорала она что есть сил. – Не-е-е-т, пожа-а-а-алуйста, не на-а-а-адо-о-о!!! – и стала рваться, рваться, рваться: то ли из рук нагой Татьяны, то ли из двери спальни, то ли из Дома их в Трехпрудном, то ли в поисках канувшего в вечность неизвестного Петро…

Утром, как ни в чем не бывало, она поздоровалась с Мирским, подала ему завтрак, с обычной вежливой улыбкой, и даже не натужной. Единственно, глаза не улыбались, и Борис Семеныч отметил это про себя: и то отметил, и другое. Но в целом все было нормально. И даже хорошо.

А дальше снова был привычный круг забот, за исключением того лишь, что с Вилькой ей больше гулять не требовалось в силу набранного им возраста, как и не нужно было уже давно отслеживать горшки, сопли и прочее мелковозрастное детское. По делам вне дома оставались лишь изредка магазины, да и то самое простое: хлеб, молоко, картошка, морковь, буряк и гречка, если повезет. Прочее, как правило, закупала Роза Марковна, отлично разбираясь в качестве и внешнем облике продуктов. Так что выходы из дому во все годы для Сары были редкими и непродолжительными. И даже по выходным, не слишком понимая, куда отправиться ей в большом городе, когда все самое главное уже было не по разу отсмотрено и рассовано по памятным ячейкам, большую часть времени она предпочитала проводить дома, впитывая в себя тексты бесконечных хозяйских книжек про жизнь замечательных людей, про путешествия к дальним землям, про диковинных зверей и удивительные открытия. Другими словами, годы шли, менялись отрывные календари один на другой, но реальный шанс найти для себя взаимность, равную той, какую задумала в ночь тогдашнего своего позора, не образовывался никак.

Однако случай такой подвернулся в самом конце шестьдесят девятого, за год до тридцатого дня рождения, когда Сара, не надеясь на чудо, почти уже поставила на себе окончательный и прощальный крест по женской части.

В тот день хоронили Алевтину Степановну Чапайкину, прошлую соседку сверху, педагога по искусству и картинам из Московского Университета, Глеб Иваныча, начальника из КГБ, неразведенную жену. Умерла она как-то незаметно для всех: внезапно пропала из Дома в Трехпрудном в шестьдесят третьем где-то, говорят, по одноразовому скандалу с супругом, вместе с дочкой Машей, что виолончель с собой таскала все, в деревянной кожуре, музыке на ней училась скрипичной. А жить вроде стала у отца, члена ЦК партии, тоже видного деятеля, как и муж или даже больше. Сама же Алевтина Степановна про быстротечный обширнейший инфаркт знать никогда ничего не ведала: сердцем ни разу не слышала, как и не предчувствовала чего-либо нехорошего вообще – ни от здоровья, ни от болезни. Завалилась разом: у себя в университете, на лекции, и, пока везли, скончалась в машине «скорой помощи». Патологоанатом удивлялся потом безмерно – столько, сказал, рубцов на сердце и никаких при жизни симптомов никогда. А болезни сердечной, прикинул, лет пятнадцать, судя по всему, не меньше. Это, если отмотать, то год пятьдесят четвертый так получается, пятьдесят пятый. Дела-а-а-а…

Забирали Чапайкину из пироговского морга, но сама панихида намечалась в МГУ. Роза Марковна решила, что в морге проститься с Алей будет лучше: не так много посторонних соберется и проще будет, без надрыва. Туда же подскочил и Федя Керенский, скульптор, сосед по этажу. Именно там, впервые за все время, сколько жила в Трехпрудном, Сара его и увидала. Ну и наоборот, само собой. В общем, свиделись соседи. Федор осторожно так взял за руку Мирскую, подойдя сзади, и шепнул:

– Представьте меня вашей спутнице, тетя Роз.

Та искренне удивилась:

– Ты что, Федюша, это же Сарочка наша, Зины дочка. Она уж лет десять у нас живет. Шутишь, милый?

Стали выносить тело, и в эту минуту у морга притормозила черная «Волга» Чапайкина. Маша-музыкантка с цековским дедушкой-пенсионером тоже были здесь, прибыли раньше других. Тестю Чапайкин сухо кивнул, глазами сделал дочке, но зато вежливо поздоровался с Розой Марковной. Федьке руку пожал без слов. Сару вовсе не заметил, пробил глазами насквозь, как через пустой воздух. Подошел к гробу, постоял молча, затем отступил два шага назад, развернулся и четкой поступью двинул к «Волге». Мирская проводила его глазами и, притянув Сару к себе, повернулась к Керенскому:

– Феденька, я хочу, чтобы ты познакомился, наконец, с нашей Сарой. Она нам почти родственница, и ваши родители, между прочим, знакомы были с каких еще времен. Так что дружите, ребятки, и видьтесь меж собой почаще, чем в десять лет раз, да на похоронах. Как-никак дверь в дверь живем.

– Да я все больше в мастерской, теть Роз, – улыбнулся Федька. – То один заказ, то другой – не вылезаю оттуда. Домой разве что к ночи добираюсь. И то не всегда, – и с добродушным призывом протянул Саре руку для знакомства: – Керенский. Федя.

Та смутилась, но тоже руку в ответ протянула, назвавшись:

– Сара.

– А в мастерскую ко мне придешь? – незамедлительно перейдя на «ты», задал нежданный вопрос Федор, пока гроб с Алевтиной поднимали и несли к траурному автобусу. – У меня там есть чего посмотреть, не пожалеешь.

– Не знаю, – смутилась Сара. – Разве что только в мой выходной, в воскресенье. Я вообще-то редко куда хожу, – и обернулась к Мирской. Однако та шла, провожая гроб до автобуса вместе со всеми, так что подкрепления ждать было неоткуда. И тогда она снова сказала, но уже тверже: – Вы мне расскажите, как найти, и я приду. В воскресенье тогда, ладно? До обеда.

– Вот и распрекрасно, Сарочка, – улыбнулся Федька. – Буду очень ждать. – Он слегка наклонился к ее уху и с таинственной интонацией в голосе добавил: – Оч-чень.

…Надо признать, что слова любви, которые Федюня Керенский загодя заготовил для этой симпатичной, хотя и не так чтобы первой молодости Сарочки, озвучены были им не в первый ее гостевой визит, а лишь на следующий раз. И состоялось признание это не до обеда, а глубоко после, уже гораздо ближе к ночи, разделявшей очередную предвыходную субботу и последующее пустое воскресенье. И если сам он находился по привычному делу в состоянии, когда по человеку верно не скажешь, пьян он, трезв или же просто выпил, то к Саре такой подход неприменим был по определению, по всей прожитой ею безалкогольной и непорочной жизни. Это если не брать в расчет допущенной ею огорчительной оплошности в неудачной и самоуверенной попытке открыто породниться с братом своим единокровным, Борисом Семенычем Мирским.