Чак Паланик - Незримые твари

Вот так оно бывало. Помню внимание такого типа. Оно всегда накалено под тридцать по Цельсию.

И припоминаю свое нижнее белье.

Прости, мам, прости, Бог, но на мне была только маленькая передняя заплаточка с эластичной резинкой вокруг талии и одной лишь завязкой, которая следует по впадине зада и крепится к той же передней заплатке. Телесного цвета. Такая завязка, идущая по щели, - то самое, что кругом называют "ниткой для жопы". Я носила нательную заплатку именно ради того момента, когда хлопчатобумажное платье становится почти прозрачным. Никогда ведь не предвидишь, что все закончится в комнате неотложной медпомощи, платье на тебе разрежут, а детективы будут фотографировать твою персону, приткнувшуюся на каталке с капельницей морфия в одной руке и францисканской монахиней, орущей в другое ухо:

- Делайте снимки! Быстрее делайте снимки! Она продолжает терять кровь!

Нет, серьезно, это было веселее, чем звучит.

Веселье началось, когда я сидела, развалившись на каталке как анатомически правильная тряпичная кукла, одетая лишь в эту заплаточку, а лицо у меня было точь-в-точь как сейчас.

А полиции пришлось попросить монашек прикрыть мне грудь простыней. Чтобы спокойно делать снимки, ведь детективов очень смущало, что я сижу топлесс.

Перенесемся в тот момент, когда мне отказались предъявить фото, - один из детективов сказал тогда, что если бы пуля прошла на два дюйма выше, то я была бы мертва.

Не понимаю, к чему все это.

А на два дюйма ниже - и я бы распарилась в пикантном открытом хлопчатом платье, уламывая парня из страховой компании отказаться от расследования и заменить окно в моей машине. Потом сидела бы у бассейна, покрытая кремом от загара, рассказывая паре симпатичных мальчиков, как ехала по шоссе в Стингрей, и вдруг - какой-то камень, или я там не знаю что, - но боковое окно прямо взорвалось. А симпатичные мальчики сказали бы - "Ого!"

Переключимся на другого детектива, который обыскал салон моей машины на предмет пули, осколков кости, всего остального, - этот детектив заметил, что машину я вела с опущенным наполовину стеклом. "Окно машины", - заявил мне этот парень поверх глянцевых снимков со мной в белой простыне, - "Окно машины всегда должно быть закрыто или открыто полностью". Он, мол, и припомнить не может, сколько раз видел автомобилистов, обезглавленных окнами в транспортных происшествиях.

Как я могла не рассмеяться.

Так и сказал: "автомобилисты".

Со ртом, какой у меня был, единственный звук, который еще можно было произвести - это был смех. Я не могла не смеяться.

Перенесемся во времена после фото, когда люди перестали смотреть на меня.

Тем вечером пришел мой парень, Манус: после комнаты неотложки, после того, как меня отвезли на личной каталке в операционную, после того, как кровотечение остановилось, и я была в палате. Вот тогда-то и показался Манус. Манус Келли, пробывший моим женихом вплоть до момента, когда увидел, что от меня осталось. Манус сидел и смотрел на черно-белые глянцевые снимки новоприобретенного мною лица, тасуя их туда-обратно, переворачивая вверх ногами и задом наперед, точь-в-точь как делают с эдакими волшебными картинками, на которых у вас сначала прекрасная женщина, но если посмотреть еще раз - там окажется злая ведьма.

Манус говорит:

- О Боже...

Потом говорит:

- О Господи, Господи Иисусе...

Потом:

- Господи...

Во времена нашего с Манусом первого свидания я еще жила с предками. Манус продемонстрировал мне значок в бумажнике. Дома у него был пистолет. Он оказался полицейским детективом, и очень преуспевал на службе в полиции нравов. Встреча из разряда "зима и весна". Манусу было двадцать пять лет, мне восемнадцать, но мы стали встречаться. Вот в таком мире живем мы с вами. В первое свидание мы поехали кататься на лодке, он был одет в плавки "Спидо", - а любая умная женщина знает, что это значит как минимум бисексуальность.

Моя лучшая подруга, Эви Коттрелл, работает моделью. Так вот, Эви утверждает, что красивые люди ни в коем случае не должны заводить роман друг с другом. Вместе им просто не сгенерировать достаточно внимания. Эви говорит, когда они рядом, тут же происходит общий сдвиг в стандарте красоты. Это нетрудно прочувствовать, говорит Эви. Когда вы оба красивы - ни один из вас реально не красив. Вместе, парой, вы меньше суммы вас врозь.

Никого из двоих уже не заметят по-настоящему.

Тем не менее, было как раз время, когда меня записывали в том самом телемарафоне, в одной из таких вот длиннющих реклам, окончания которой ждешь с минуты на минуту, потому что ведь это в конце концов лишь реклама, - но на самом деле она длиной в полчаса. Нас с Эви наняли на роль ходячей секс-обстановки, нам было положено надевать тесные вечерние платья и склонять телезрителей к покупке кухонного комбайна "Ням-ням". Манус входит и садится в студии среди публики, а после съемок начинает:

- Пойдем кататься на лодке?

А я подхватываю:

- Конечно!

Ну и пошли мы кататься, а я забыла очки от солнца, и в доке Манус купил мне новую пару. Новые очки были точной копией "Вуарнетов" Мануса, только сделаны были в Корее вместо Швейцарии, и стоили два доллара.

Через три мили выхожу к палубным конструкциям - и падаю. Манус бросает мне веревку - не могу ее поймать. Манус кидает мне пиво - не могу поймать и пиво. Болит голова, головная боль из того разряда, которой карал Господь в Ветхом завете. Чего я не знала - так это того, что одно стекло в солнечных очках оказалось темнее другого, почти непрозрачное. Из-за этого стекла я слепла на один глаз и теряла восприятие глубины.

На то время я еще не в курсе, почему у меня такое хреновое восприятие. Это все солнце, говорю себе, и по-прежнему хожу в очках, натыкаюсь на все подряд, и мучаюсь.

Перенесемся во второй раз, когда Манус посетил меня в больнице; он обращается ко глянцевым снимкам со мной, сидящей в простыне "Собственность Мемориального госпиталя Ла Палома", и рассказывает, что мне стоит подумать о том, как вернуться к жизни. Мне нужно бы строить планы. "Ну, то есть", - говорит он. - "Поучиться. Получить степень".

Сидит у моей койки и держит между нами фото, так что я не могу разглядеть ни его, ни что на них. На дощечке письменно прошу Мануса показать их мне.

- Когда я был ребенком, мы разводили щенков добермана, - отвечает Манус по другую сторону снимков. - И когда щенку около шести месяцев, ему купируют хвост и уши. Такой стиль для этой породы. Идешь в мотель, к человеку, который ездит по штатам, подрезая уши и хвосты тысячам щенков добермана, боксера или бультерьера.

Пишу на дощечке:

"ну и?"

И разворачиваю в его сторону.

- Ну и дело в том, что того, кто режет тебе уши, ты ненавидишь потом всю свою жизнь, - отвечает он. - Никому не нужно, чтобы постоянный ветеринар этим занимался, поэтому платят незнакомцу.