Майя Новик - Шесть дней Всемирного потопа, или Дневник мотоциклистки

Конечно, все это еще зависит от того, насколько ты сильно устал, или насколько хорошо выспался, или как давно в последний раз ты ел и пил что—нибудь горячее. Но результат всегда один — через час, через два или через четыре ты замерзаешь настолько, что тебе уже все равно, что происходит вокруг. Сначала падает скорость: сперва просто потому, что ехать быстрее невомготу, потом — потому что отупевший мозг не успевает обрабатывать информацию, и ты, понимая, что лучше сбросить скорость, начинаешь ехать еще медленнее. Потом, после многих часов тупого «пиления» ты вдруг понимаешь, что стало трудно укладывать мотоцикл в поворот, что руль тебя уже не слушается, а для того чтобы просто тронуться с места, приходиться прилагать неимоверное усилие. На последней стадии мотоцикл начинает вилять по дороге, и ты начинаешь засыпать прямо за рулем. Что происходит дальше, я не знаю. Обычно нам удавалось на этой последней стадии дотянуть до дома. А вот уставать так, чтобы не суметь войти в дверь, я уставала! Ощущение не из приятных…

Это было… Забавно, но это было именно тогда, когда мы возвращались с Алтая в прошлый раз!

Тогда мы тоже ехали под дождем два дня, большинство вещей промокло, и мы выехали к Тулуну уже вечером и поняли, что ночевать в поле в мокрой палатке выше наших сил. И поехали ночью. Мы и проехали—то тогда километров семьсот, не больше, но ехали на «Уралах», да и дорога в этом месте, если вы помните, не очень хорошая, так что устали мы так, как никогда не уставали. И я уснула где—то за Усольем, но вовремя проснулась, потому что мотоцикл не ложился в поворот… И невозможно было не уснуть, потому что не на чем было сосредоточить внимание — ехали в темноте. И все, что я видела тогда — это тлеющий огонек стоп—сигнала «Урала» с коляской, на котором ехал впереди Андрей…

Но самое плохое, что можно сделать, когда замерзаешь окончательно — это остановиться. Тогда становиться холодно так, как не было до этого не разу. И начинает бить самая крупная дрожь, которую невозможно унять…

Так что лучшее, что можно сделать, если замерз, а остановиться негде — это ехать. Ехать, пока ситуация не разрешиться сама собой, или пока ты не упадешь от усталости.

Сейчас все было не так уж и страшно, мы замерзли еще не так чтобы очень, зато здорово устали, и я совсем не помнила, чтобы после Красноярска были еще кемпинги. На дорогу медленно наваливалась ночь. Шоссе вышло куда—то на равнину, по сторонам тянулся лес. Ехали мы с каждым часом все медленнее и медленнее, и ничто не отвлекало от мыслей. Только холод, да запотевшее стекло новенького финского шлема. Наверное, финского. Теперь такое время, что я ни в чем не уверена. Тем более в том, откуда продавцы привезли этот шлем. Он почти точно такой же, какой был у меня до этого — открытый черный шлем с закрывающимся стеклом. Это хороший шлем — он отлично сидит на голове, стекло защищает лицо до самой шеи, есть даже специальные подушечки, которые защищают уши, но все же он не рассчитан для такой температуры.

О шлемах я могу написать монографию. Нет, даже не о шлемах, а о влиянии шлема на физическое состояние, здоровье и жизнь мотоциклиста. Точно. Хотя у меня их было немного. Мотоциклисты обожают друг другу рассказывать о мотоциклах, которыми владели. Для них это сродни хвастовству донжуанов. На меня же рассказы о штампованных японских мотоциклах с труднопроизносимыми названиями наводили скуку. Чего о них говорить? На них ездить надо! Поэтому я могу вспоминать только о шлемах.

Ну да, самым первым был полиэтиленовый черпак. Ездила я тогда осторожно, и поэтому почти ничего не могу сказать о его защитных свойствах — я в нем не падала. Подозреваю, что никаких свойств и не было. Ровно как не было комфорта, и от простуды он не спасал: он просто легоньким ведерком болтался на голове, загораживая обзор и не давая как следует посмотреть вокруг. Кто и когда разработал это чудо советской экипировки, история умалчивает, но я догадываюсь, что главное, о чем думал человек — это о дешевизне.

Потом я себе купила китайский гермошлем. О, это была настоящая мечта! Красный, блестящий, с замечательным синтетическим «фартучком», защищающим шею от дождя и ветра. Ну, конечно же, он был мне велик, и мне пришлось подклеивать вставки из мягкой резины, чтобы он хоть как—то держался на голове! Ну, конечно же, он весил чуть ли не два с половиной килограмма, и однажды, когда где—то в Иркутске на объездной я попала в яму, и мотоцикл тряхнуло, я отчетливо услышала, как хрустнули шейные позвонки. Защищал ли он голову? О, да! А еще при падении он перевешивал все тело, и я падала, тормозя об асфальт именно шлемом! Я помню, когда на нем появились первые царапины! Это была трагедия! Эти страдания никогда не сравнятся с жалкими страданиями владельцев поцарапанных «Лэнд Крузеров» и «Порше», ведь купить такой второй шлем было невозможно! Что я в нем видела? Да, пожалуй, ничего. Мне очень повезло, что я осталась живой в тот сезон — просто шесть лет назад на дорогах еще не было столько машин, и водители как—то более менее уважительно относились к сумасшедшему мотоциклисту, который перестраивался на дороге, как ему вздумается. А как ему надо было перестраиваться, если в китайском шлеме я, словно зашоренная лошадь, видела только то, что было впереди, а зеркалА на моем мотоцикле все время на ходу отворачивались? Я испытала огромное облегчение, когда Андрей подарил этот шлем кому—то из знакомых мотоциклистов — шея у того была покрепче моей.

А я с облегчением купила себе аккуратный черный открытый шлем какого—то совместного предприятия и благополучно отъездила в нем почти пять лет. Шлем мне попался с характером: ну, во—первых, под него надо было надевать шапочку, иначе можно было обморозить уши! Во—вторых, он пел. Я не шучу.

— Уи—уи—уи—ую! — тоненько начинал выводить он, стоило только приподнять стекло. — Уи—уи—уи—ой!

Сколько раз мне становилось не по себе от этого тоненького подвывания, не перечесть. Едешь вот так вот, в ночи, едешь неизвестно где, неизвестно, что тебя ждет за новым поворотом, и вдруг слышишь бормотание:

— Уй — ё—ё — уй — ё—ё… Уй—бур—бур—бурлым—ё–ё…

И начинаешь прислушиваться, присматриваться — может, на обочине кто—то стоит? Может, слышишь обрывки чих—то разговоров? Думаешь—думаешь, а потом ветер как—то по особенному сыграет пластиковым стеклом, и бормотание прекращается. «Тьфу ты, нечисть! — плюнешь в сердцах, — Что б тебя!» Тут главное не плевать на самом деле. В шлеме с закрытым стеклом это, знаете ли, чревато.

Это стекло на чудо—шлеме было утроено хитро: оно тщательно собирало весь поток холодного воздуха и направляло его точно в нос. Не выше и не ниже.

— Как ты в нем ездишь? — спросил меня Андрей как—то после того, как позаимствовал шлем для поездки поздней осенью, — в нем холоднее, чем в моем открытом!