Майя Новик - Шесть дней Всемирного потопа, или Дневник мотоциклистки

Но давайте закончим обо мне. Ценят ли меня хотя бы морально? Не уверена. Незаменимых людей нет, а в журналистике и подавно. Так что мотоциклы для меня — единственная отдушина, чтобы не впасть в отчаяние и не пополнить ряды обитателей местного клуба душевнобольных.

Я не красавица, и никогда ей не была. Но до двадцати одного года у меня была прекрасная фигура, красивые ноги. Потом вдруг оказалось, что я склонна к полноте. А еще у меня широкая спина и тонкие, длинные ноги и руки. Руки даже слишком длинные — из—за этого я не могу подобрать себе женскую одежду по размеру — рукава всегда коротковаты. Поэтому я ношу джинсы и ветровки, мужские джемпера и футболки. Ах да, в гардеробе у меня висит прекрасный костюм, и вечернее платье там тоже есть, но надевать все это некуда, да и незачем. Но — баста! Давайте перейдем к более приятному. К Андрею.

Ему тридцать три, и у меня всегда оставалось ощущение, что он живет так, как хочет. И не потому, что он достиг всего, чего хотел, но потому, что ему не надо много. Он вполне доволен и своей работой, и своей зарплатой, он счастлив, когда работает на даче: когда строит дом или отделывает его изнутри. Он удовлетворен, когда после тяжелого, физически трудного дня, на плите его ждет кастрюлька с борщом и я. Он счастлив, когда его мотоцикл «делает» в слепом повороте с подъемом какой—нибудь джип. И он считает верхом блаженства проехать по трудной дороге в дождливой, холодной тайге там, где до него не проходил еще ни один мотоциклист.

Его внешность… Но надо ли говорить о внешности мужчины? Надо. Он красив. В этой красоте есть мягкость, женственность. Я помню, как кто—то из водителей взахлеб рассказывал мне о двух девушках на тюнингованных «Уралах», которых он встречал на Байкале возле Листвянки. Я быстро поняла, что речь шла о нас с Андреем — в шлеме его можно было принять за девицу. По крайней мере, тогда. Теперь уже нет — за последние годы он заматерел, поправился, лицом озаботился, и мало уже что осталось от улыбчивого, веселого парня. Синие глаза смотрят строже, голос тверже, а сам он стал резче, грубее, и даже я иногда не знаю, чего от него ждать. Иногда, глядя на него, я думаю о том, какие еще сюрпризы ждут нас впереди, как мы будем изменяться с годами — он и я, как будем изменяться внешне и как — внутренне? Я сильно изменилась даже за эти шесть лет. Как? Раньше я ничего не боялась.

…Что—то еще ждет нас впереди?…

По этому описанию вы, наверное, подумали, что он ни о чем не думает и ни о чем не волнуется. Иногда и я так думаю. Как—то я погрузилась в какие—то невеселые мысли и сидела, ничего не видя перед собой.

— Что с тобой? — спросил он, подойдя и погладив меня по голове, как малого ребенка. — Чего задумалась?

— Я просто несчастна, — я в первый раз ответила правду.

— Да?… — он рассеянно взъерошил мне волосы. — А почему?

— А разве ты иногда не думаешь обо всем? Ради чего все это? А? Ну, вообще, все? Мне иногда кажется — что нет, не думаешь. Ты такой довольный — отремонтируешь какую—нибудь штуковину, прибьешь доску, поставишь забор — и кажется, ничего больше тебе и не надо… Есть смысл в жизни…

Он промолчал.

— А меня тоска жрет, — сказала я еще. — Работа уже не занимает. И даже мотоциклы… Знаешь, даже мотоциклы иногда не так радуют. Что мне делать?

Он помолчал еще, а потом сказал:

— Лучше работать больше. Если начать думать… Так и повеситься можно.

Про повеситься он, конечно, загнул, потому что нет ни одного человека на свете, который любил бы жизнь больше чем Андрей, однако я поняла, что он хотел сказать.

Несколько лет назад мы познакомились с немцем Хубертом. Немец этот, на лицо ничем не примечательный, на мотоцикле за пять лет объехал вокруг земного шара. Уж чего он там за эти годы навидался, рассказать за пару вечеров у нас на кухне он не мог. Но, когда на грудь уже было принято достаточно, и язык перестал быть барьером между нами, он поведал о своих планах жениться на очаровательной худенькой австрийке Анне, которую встретил пару лет назад где—то в Лаосе. Я, конечно же, спросила его о детях, на что Хуберт вдруг упрямо замотал головой. Он говорил горячо и долго, но все, что я могла понять — это то, что он изъездил весь мир и видел, сколько народу живет на Земле. И совершенно точно решил, что ни он, ни его потомство погоды не сделают, а значит, и заморачиваться нечего. Нам бы его уверенность! Мы же, — я в силу своей дурацкой образованности, а Андрей, тот просто нутром чувствовал, — так вот, мы знали, что слова: «Плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею…» сказаны не просто так. Это сытый европеец мог эгоистично заявлять, что ему безразличны дети, и вообще плевать на все, что происходит в мире — глобализацию, популяризацию и даже потепление — все безразлично. Нам же во всей своей извечной русской тоске хотелось избыть её, перелиться во что—то, отдать кому—то часть себя, найти в ком—то другом отклик. Нас ведь было так мало — только двое. Двое в этом чужом и таком негостеприимном мире. Отсутствие детей всегда считалось проклятием.

Ну что ж, мы были прокляты. Точка.

Довольно давно, когда я потеряла свой мотоцикл, своего «Голубого щенка» и страстно стремилась найти себе новый — часами листала каталоги, сравнивала, прикидывала, как можно заработать, работала, откладывая на покупку каждый рубль, мне приснился сон. Снилось мне, что подогнали ко мне мотоцикл, словно красивого, вороного, своевольного жеребца. И снилось мне, что оседлала я его и помчалась, не помня себя от радости, куда—то прочь, и ветер бил в лицо, и из груди рвался радостный крик, и рваные тучи неслись над головой, стараясь обогнать мотоцикл. И вдруг я увидела перед собой стальную черную ажурную лестницу, спиралью уходившую вдаль и ввысь, и снилось мне, что я поехала по ней. Виток за витком, виток за витком поднималась я все выше и выше, и казалось, не было конца этой нескончаемой дороге. И ликование наполняло сердце. И под колесами, кроме ажурных, похожих на спицы ступеней, не было уже ничего — только серое дождевое небо… И лестница сделала последний виток, и я оказалась на маленькой площадке с низкими перилами, и не было вокруг никого и ничего. Даже птиц, даже огней внизу. Я была одна. Абсолютно одна. Путь не заканчивался, нет. Он просто никуда не вел. Если это и было проклятием, то оно было изощренным. Но хватит об этом. Поехали дальше.

О нет, мы не были похожи на двух скорбящих. Мы ездили на мотоциклах с апреля по октябрь, мы покупали гараж и строили дом на даче, мы с увлечением копались в двигателях и ездили на все тусовки — уже не для удовольствия, а просто, чтобы знакомые знали, что мы живы—здоровы и еще не забросили мотоциклы. А мотоциклы, тем временем, бросили очень многие: кто—то женился, и жена оказалась категорически против, у кого—то родились дети, кто—то вдруг разорился, и уже не мог себе позволить выбрасывать десятки тысяч рублей на бензин для аппарата, на котором даже инструменты на дачу не увезешь, а кто—то вдруг понял, что ездить уже совсем не хватает здоровья — у нас все же Сибирь. Ездили, а внутри все время что—то гложило, не давало покоя. Тоска? Может быть и тоска. Есть очень хорошая поговорка: «Сделаешь — пожалеешь, и не сделаешь — тоже пожалеешь». Мы жалели о том, чего нет. И нам казалось, что это хуже, чем жалеть о том, что уже сделано — ведь в последнем случае была хотя бы попытка. Нам попытки не дали. Ни первой, ни второй, никакой. Наверняка, мы были сами виноваты: сперва думали, что еще рано, и наши отношения были не настолько постоянны, и лично мне казалось, что все еще может измениться, просто потому что я не привыкла к верности и к твердости мужского плеча. А потом, наверное, стало казаться, что все еще успеется, а когда стало ясно, что мотоциклы — это еще не все в жизни, и что на самом деле каждый человек должен сделать нечто большее, чем просто наслаждаться собственным существованием, стало поздно. А может, поздно было всегда?