Лоренс Даррел - СЕБАСТЬЯН, или Неодолимые страсти

Ему повезло, что предстояло иметь дело с неподвижным человеком, а не с таким, который стал бы оказывать сопротивление, драться, уворачиваться. Человек в белом лежал, словно на столе хирурга в ожидании операции; и в невероятной простоте исполнения задуманного Мнемидис усмотрел благосклонность высших сил. Что ж, так тому и быть! Сконцентрировавшись, он бросился вперед и, положив одну руку на плечо жертве, другой взялся за работу с таким проворством, какого сам не ожидал от себя. Жертва не вскрикнула, не застонала, не дернулась. Лишь вздохнула, словно от удовольствия, и глотнула — словно прошелестел ветерок. Имея такие немыслимо острые ножи, можно было и не применять силу, однако Мнемидис не хотел оставить жертве ни одного шанса, так что поработал он на славу. Consummation est! [79] Конец, смерть, осуществление цели (лат.) . Ему показалось, что с его плеч мгновенно свалилась непосильная тяжесть. Сознание очистилось, словно из мешка высыпали содержимое. Он даже повеселел, ощутив душевный подъем. Тем не менее, он не забыл аккуратно вытереть ножи о холодеющее плечо трупа, а потом на цыпочках пересек комнату. В гостиной стоял письменный стол, а на нем рамка с фотографией его мучительницы, которая выглядела на ней красивой и умной. Довольно долго Мнемидис простоял с довольным видом, не сводя с нее взгляда и мрачно улыбаясь. Сюда, под фотографию, он положил пропавшее письмо, из-за которого она поднимала столько шума в последние несколько недель. Когда-то, совсем молодым, он некоторое время учился у фокусника и перенял от него кое-какие трюки — в частности, умел с профессиональной легкостью делать так, что вещи по его желанию исчезали и появлялись вновь. Вот и теперь он решил оставить письмо — в качестве прощального презрительного жеста! Покинул квартиру он так же тихо, как вошел в нее, с едва слышным щелчком захлопнув за собой дверь, — как раз закрытая дверь и удивила Констанс, когда она через четверть часа вернулась из аптеки. Это было неприятно, потому что она не взяла с собой ключ, а в дверь стучать не хотела, чтобы не будить больного. Пришлось спуститься вниз и позвонить консьержке, у которой она одолжила запасной ключ. Когда Констанс наконец оказалась в своей квартире, ее поразило, что дверь в спальню открыта, и она застыла перед ней с лекарствами в руках. Почти тотчас неестественно тихая комната и неподвижный Аффад пробудили в ней безотчетный ужас. Не сводя глаз с кровати, она подошла поближе и увидела кровавые пятна на простыне и на халате. У Констанс перехватило дыхание, и лекарства посыпались из рук на пол. Она один раз позвала Аффада, второй — на сей раз громче и требовательнее, испуганная его неподвижностью. Она увидела высунувшуюся из рукава тонкую руку, скрюченную смертью, словно лапа птицы, и бросилась искать пульс, не позволяя себе отвлечься ни на что другое. Задыхаясь, она сдернула простыню и, распахнув халат, испустила вопль ужаса, когда до нее дошел смысл происшедшего, завладевший всеми ее чувствами. Как же это случилось? Снимая с Аффада халат, она почувствовала, как разбежавшиеся мысли и воспоминания вновь соединились, сосредоточившись на жуткой реальности — ранах на теле Аффада! Когда-то ей рассказывали о том, как разворачивают египетскую мумию, чтобы получить бесценную съедобную плоть, которая питает душу гностика, — только тут она обратила внимание, что Аффада кололи через халат даже после его смерти. Кто мог колоть мертвое тело, завернутое для похорон? Констанс ничего не понимала! Ну, конечно же, Аффад рассказывал ей. Белый махровый халат был тот самый, который она залила кровью, когда они с Аффадом впервые соединились. Они украли его из отеля как своего рода любовный талисман. Когда Констанс развернула тело и убедилась в бесполезности медицинской помощи, ей показалось, что она теряет сознание; сил хватило лишь на то, чтобы вызвать «скорую», набрать четырехзначный номер, четыре цифры «скорой помощи». Констанс не узнала своего голоса, когда разговаривала с оператором, это был чужой голос, просивший позвать доктора Шварца. И она потеряла сознание. В таком состоянии ее и нашли.

То ли упав на кровать, то ли вскарабкавшись на нее, Констанс как будто оцепенела рядом с Аффадом, и скоро это оцепенение постигнет многих (по принципу кругов на воде от брошенного камня), потому что неожиданный уход Аффада был столь же невероятным для всех, сколь непостижимым для нее. Однако вскоре она догадалась, что смерть ее возлюбленного дело рук одного из самых «интересных» ее пациентов. Потрясение было столь велико, что она не могла собраться с мыслями, и это больше всего напугало Шварца, когда он наконец приехал, хотя он и не стал открывать свой черный кожаный саквояж с лекарствами. Гораздо полезнее для нее было заплакать, дать выход чувствам, а не сидеть в растерянности с сухими глазами и пятнами крови на юбке. Отказываясь что-либо понимать, она всматривалась в лицо Аффада, который уже ничего не мог ей сказать, пыталась проникнуть в глубины его разума, одолев твердую оболочку. Все, о чем они говорили, теперь припомнилось ей, захватив даже самые дальние уголки сознания. Ей ни до кого не было дела, не хотелось ни с кем разговаривать, она почти потеряла дар речи. Мысленно она проговорила что-то вроде: «Вот и наступило будущее! Отныне жизнь перестанет быть пустой растратой дыхания!» Однако сам факт его смерти все еще слепил ее — словно она подошла вплотную к огню и не пожелала прикрыть глаза. Значит, невозможно принять смерть сердца — значит, таково было условие первоначального договора? Оглушительной стала тишина, в которой им теперь предстояло беседовать друг с другом!

Тем временем жизнь, ее механическая часть, продолжалась, словно поставленное на сцене землетрясение — сначала приехала «скорая помощь» с дежурным доктором, потом, почти сразу, явился дрожащий Шварц. Он действовал стереотипно, разве что уверенно, так как ему была знакома квартира — из бара под окном он достал бутылку водки. От дозы огненного напитка, которую он предложил ей, она хотела отказаться, но потом выпила, и водка полилась внутрь, как горючее в топку, неся с собой жар без радости и утешения. Тем не менее.

Врач внимательно осмотрел раны, прежде чем позволил переложить тело на носилки. «Удивительно, как мало крови, — прошептал он, словно говоря с самим собой. — Если учесть…»

Что учесть, Констанс не поняла. Потом она увидела, как один из пришедших нашел нож, соотносившийся с ранами Аффада. Нож аккуратно завернули в газету, чтобы отдать коронеру. Еще одно приношение Мнемидиса.

— Допивай до дна, — твердо произнес Шварц, — и посиди спокойно пару минут.

Неожиданно он разозлился на Констанс, хотя в его злости не было ничего рационального. Он даже мог бы закатить ей пощечину. Вот что происходит, когда вмешиваешься в судьбу другого человека, — Шварц не произнес это вслух, но он так думал.