Айрис Мердок - Человек случайностей

Лежа на диване, Мэвис вдруг поняла, что улыбается. И это ее насторожило. Как можно улыбаться в такой невыносимой ситуации? Допустим, Остин не уедет? В таком случае должен ли Мэтью поставить вопрос решительно? Остин получит очередной удар и снова утратит почву под ногами. Он жертва судьбы. Она приняла полностью его точку зрения. «Человек случайностей, вот кто я такой», – как-то раз сказал он. «О чем ты говоришь, Остин? Разве мы все не отданы на волю случая? Разве само зачатие – это не случайность?» – «Но за мной несчастье тащится и тащится». – «У всех так». Но он все-таки неудачник, думала она. Только бы все завершилось спокойно и хорошо и уже зажившие раны не открылись бы вновь. Ведь Остин и Мэтью разговаривали как друзья. Не хватит ли уже трагедий?

Конечно, Остин – вампир. Она поняла, что именно это определение ее рассмешило. И он знает об этом и знает, что мы знаем. Она представила лицо Остина, на котором отражается сознание собственной преступности. Он наконец примирился с этой своей случайностью и пытается извлечь из нее пользу, и кто вправе его за это обвинить? Разве мы все не занимаемся тем же самым? В конце концов, он не пытается никого обмануть. У него есть собственное представление о чести. И что его ждет? Неужто новые удары?

Она задремала, но тут раздался страшный грохот: совсем рядом с ней что-то взорвалось. Мэвис в ужасе вскочила. Одна из картин упала на пол. Всего-то. Ну ничего страшного, есть из-за чего нервничать!

Она встала, подняла картину. Этот морской пейзаж когда-то написала Дорина. Мэвис задрожала от нахлынувших воспоминаний. Какие еще открытия готовит будущее?

Опершись на борт, Людвиг смотрел на воду. Однообразность бескрайней серо-стальной равнины океана нарушал лишь дождь; его светящаяся завеса незаметно переходила во мглу, наполовину скрывающую линию горизонта. Заслоненное облаками солнце бросало на воды свет, разрезающий их холодной серебристой полосой. По небу тянулись темные, сбивающиеся в огромные комки облака.

На Людвиге был плащ, уже успевший потемнеть от дождя; короткие волосы тоже потемнели и облепили голову, будто шапочка. Капли текли по лицу, словно по скале, но он не обращал внимания, неотрывно глядя на воду. Он возвращался домой.

Ощущение поражения, предчувствие новых бед и вместе с тем какое-то возбуждение смешались в его душе. В нескончаемых оксфордских беседах с Мэтью весь запас своих идей и взглядов он в каком-то смысле разложил на первоэлементы. И тогда же усомнился – и продолжал сомневаться и сейчас, – удастся ли из этого хаоса вновь создать цельную картину. Ведь вся машинерия, обеспечивающая обоснованность и разумность его поступков, в этих дискуссиях оказалась как бы размонтирована. И прежде в беседах с Мэтью что-то подобное предчувствовалось. Теперь же это стало фактом. Но почему? Возможно, Мэтью так повлиял на него? Нет. Мэтью всего лишь выстроил солидную опору для рычага, включившего механизм разрушения. Да, несомненно, тут присутствовал механизм разрушения. Вспомнилось лицо Мэтью, особенно поздно ночью, потому что они говорили ночи напролет, одухотворенное, как у святого; было в нем что-то настолько просветленное, что никак нельзя назвать цинизмом и уж тем более нигилизмом: что-то, возможно, намного серьезней нигилизма и цинизма. Но сам Мэтью казался безгрешным, как праведник, чье изображение может воспламениться, но не может сгореть.

– Конечно, – устало произнес Мэтью под конец одного из разговоров, – вернувшись, ты по крайней мере удовлетворишь потребность познать в этой жизни все ее стороны.

– Нет, не все, – возразил Людвиг. – Оксфорд так и останется для меня непознанным.

– Но туда ты сможешь вернуться позднее. А домой – только сейчас.

– Я не коллекционирую ситуации и переживания.

– Верно, это моя специальность, – согласился Мэтью, зевнув и глянув на часы.

На какой-то стадии казалось проще простого решить, какому будущему Людвигу дать право на жизнь – и тут же начать действовать, поскольку на этой стадии долг и любовь превратились в пустой скелет, через который просвечивало какое-то иное, совершенно белое пространство. Но такое осмысление проблемы придавало лишь некую видимость жизни его вопрошанию, причем весьма примитивную, то есть лишь казалось , что он нашел ответ. Так каким на самом деле он хочет быть? Прежние, утратившие смысл идеи слишком сильно влияли на него, их воздействие было так велико, что даже мешало ему ясно сформулировать суть вопроса. Подчас ему казалось, что нужней всего именно ясность.

– Брось жребий. Орел или решка, – посоветовал Мэтью. – Простой и надежный способ решить – уехать или остаться. Если же мечтаешь о примирении, то и без жребия ясно, что ты хочешь остаться. Но тогда наберись храбрости.

Людвиг стиснул голову руками. Неужели так и есть? Неужели он бежит от стыда, что разбил сердце невинной девушки?

– Ты не допускаешь мысли, что поступил бесчестно? – спросил Мэтью.

И Людвиг понял, что никогда не задавал себе подобного вопроса. И вот теперь перед ним встала необходимость ответа. А вместе с этой необходимостью открылась какая-то новая дорога. Мечтал ли он о примирении с Грейс? О да. В иные минуты только об этом и думал.

– Попробуй найти решение, отталкиваясь от второстепенных деталей, которые ты для себя уже прояснил, – посоветовал Мэтью.

Некий намек на решение вернуться возник у него еще до приезда Мэтью в Оксфорд. Он послал родителям телеграмму, чтобы не приезжали, но никому о своем решении не сказал, и ему показалось, что так он установил для себя некий переходный период, за время которого можно все хорошенько обдумать. Ему не давала покоя мысль о скором приезде Хилтона, который непременно постарается вернуть его к действительности и убедить, что, покинув Англию, он потеряет слишком много неповторимых вещей. Он сравнивал тяжесть возможных потерь, стараясь пересилить боль. И чем дальше, тем прочнее казались позиции двух прежних решений. Он не будет воевать, это раз, и не будет растрачивать зря свои способности, это два, а значит… должен остаться? Но что же тогда изменилось? Наверное, только его отношения с Грейс.

– Грейс вообще не принимай во внимание, если можешь, – терпеливо советовал Мэтью.

И Людвиг боролся с самим собой. Он наконец почувствовал, что решение расстаться с Грейс – это нечто отдельное и, наверное, более определенное, чем другие дела, и лишь потом с этими остальными делами перемешавшееся.

– Будь решительным, – говорил Мэтью.

А ведь так и было. Он отверг Грейс, иначе сказать нельзя. Да, он любил ее и желал, и она могла бы его сделать счастливым. Но при этом отдавал себе отчет, что, связывая свою жизнь с этой девушкой, умалил бы себя и уничтожил бы в своей жизни нечто такое, чему любовь не может стать заменой. С самого начала все было слишком шатко. Они не были единомышленниками, и рано или поздно расстояние начало бы увеличиваться. Она была бы лишь незначительной частицей его мира. У него не было какого-то четкого образа семейной жизни, но он уже сейчас понимал, что их семейная жизнь с Грейс не станет образцом совершенства. А на компромисс идти еще не время. И в те минуты, когда удавалось подавить в себе любовь, он это видел предельно ясно. Что-то шепнуло ему «нет» – и он, хоть и удрученный, почувствовал какой-то зародыш облегчения.