Валерий Примост - Штабная сука

…Шахов сдал анализы, и у врача исчезли последние сомнения. Пациент был болен болезнью Боткина, причем в самой жестокой форме. Его немедленно перевели в инфекционное отделение.

И здесь он действовал в строгом соответствии с выбранным ритуалом: выбрасывал таблетки, нарушал предписания врачей, а кроме этого, каждый день вызывался выносить выварку с объедками, чтобы, зайдя за склады, до отказа набить желудок разной гадостью.

Он только чудом не умер в конце концов, и спасло его лишь то, что его тело, избавленное от навязчивого контроля разума, восстанавливалось куда быстрее, чем другие.

Через полтора месяца, когда последний желтушный микроб переселился в мир иной, Шахов предстал перед ГВКК и получил право на отпуск по состоянию здоровья. Оформление документов должно было занять недели две. Это время Шахов проведет в роте, объявил ему заведующий инфекционным отделением.

— А ты все-таки сделал это, — обратился к Шахову находившийся здесь же, в кабинете, завхируршей. — Дебил, ты что, не понимаешь, что твоя печень теперь сдохла? А тебе всего восемнадцать лет!

— А, херня, — махнул рукой заведующий инфекционным отделением, — может быть, ему хватит ума закосить дома. Тогда он сюда уже не вернется. А там, знаешь, курорты, санатории, минералка, диета… Авось, оклемается.

— Ага, — кивнул в тон ему завхирургией, — а еще водка, пиво, портвейн…

Когда санинструктор вел его в часть, Шахов находился в полной прострации: и этот удар не убил Чудовище. Насколько же сильным оно было!

Что ж, кажется, теперь игра проиграна: ведь там, в логове, он будет беззащитен. Меч, которым он столь доблестно сражался, выбит из его рук, а Чудовище не убить щитом. Ладно, теперь ему остается одно: умереть, спокойно глядя в лицо смерти, умереть с честью, как и подобает воину, достойному биться с Чудовищем.

Правда, была маленькая надежда, что удастся протянуть в логове две недели, а потом все-таки оставить его подыхать с голоду. Но, поразмыслив, Шахов решил, что на это не стоит особенно полагаться. Слишком уж Чудовище было голодно.

В полку была зима, жестокий незванный гость. Она покрыла белым плац, и небо было бесконечно далеким, а по утрам его словно заливало духанской кровью. Воздух сделался наждачно-жестким и напильником драл глотки, и пальцы духов липли к бортам танков, и часовые теперь обкуривались планом, чтобы не околеть на постах в своих драных тулупах.

В полку была зима, и в госпиталь везли все новых и новых обмороженных, число беглецов упало втрое, а под снег — кто с пулей в черепе, кто со штык-ножом между лопаток — залегли первые «подснежники».

В полку была зима, и не то что улыбаться — жить не хотелось, потому что так основательно она обжилась и окопалась, что, казалось, конца ей не будет никогда.

И хотелось вышвырнуть прочь все календари, безбожно вравшие, что дни все-таки сменяют друг друга. На самом деле, все это был один день, который каждый раз на рассвете снова вставал в строй.

У Шахова тоже была зима. Он стоял в глубине логова, а Пасть расположилась между ним и выходом, и из глотки Чудовища валил пар. Было холодно и пусто. Он ждал смерти.

В роте многое изменилось за то время, которое Шахов провел в госпитале. Алик Седловицкий и Лафет сели, и сидеть им придется добрых три года. Дембеля во главе со старшиной Бариновым укатили по домам, и теперь в роте заправляли вчерашние черпаки, по большей части азиаты. Однако Шахова почти не трогали, отчасти потому, что не хотели последовать за Аликом и Лафетом, отчасти же потому, что слишком уж паршиво Шахов выглядел.

Так что жил он нормально, если можно назвать нормальной жизнь духа последнего эшелона: выполнял самую грязную работу, питался самой паршивой пищей, носил самую убогую одежду.

Впрочем, ему было безразлично, как и за счет чего функционирует его тело. Он был конченый: Чудовище одержало над ним верх и вот-вот должно было сожрать его.

Иногда его пинали, иногда унижали, но это было так, мелочевка. Он только презрительно усмехался в темноте своих доспехов: Пасть не пожирает его сразу, она хочет продлить его умирание, она играет с ним в игру смерти, как кошка играет с пойманной мышью, прежде чем съесть ее.

Видно, Чудовище было скверно отрегулировано, раз сквозь голый функционализм («убить!») пробивались какие-то эмоции («но сперва чуть-чуть помучить»).

Он кривил губы в презрительной ухмылке: эта Тварь считает, что воина можно сломить вот этим.

И он помнил еще одну вещь: скоро он уедет, уедет очень далеко и навсегда, обрекая Чудовище на неминуемую гибель. Конечно, если до отъезда не погибнет в Пасти. Осталось продержаться немного. Лишь бы выдержали доспехи. Лишь бы Тварь не догадалась до срока.

Играй со мной, милая, играй! Поддевай меня когтями, покусывай, катай лапами. Я потерплю. Только бы дотянуть!

А может, у нее просто не хватает сил пожрать его? (Он ведь нанес ей такие мощные удары.) И она, уже завладев им, теперь накапливает силы, готовится для решительного броска? Лишь бы успеть покинуть ее до того момента, когда она атакует. Лишь бы успеть подобрать свой меч.

Он был уверен, что все будет хорошо, что он убьет проклятую Тварь, ведь именно такова была его миссия в этом мире, а миссии всегда выполняются. Но иногда, когда Тварь очень уж сильно хватала клыками его доспехи, он отчаянно боялся не успеть.

Дни шли за днями, приближая момент отъезда. На тяжелые работы Шахова не гоняли и в наряды не ставили, но он по-прежнему мыл туалет,. стирал дедовские портянки и — как любой другой задроченный душара — выполнял все прочие грязные работы, сколько их ни было в роте. Ему надо было продержаться.

Однажды его попробовали отправить на работу в парк, но он заснул прямо на броне танка — этому проклятому телу, которое уже порядком износилось в многодневной битве, все чаще требовался отдых, — и рука его примерзла к холодному металлу. Проснувшись, он одним коротким рывком освободил руку, оставив на окровавленной броне клочья крови и мяса. Боли он не почувствовал — доспехи не умеют болеть — и даже не изменился в лице, но в парк его больше не посылали.

И он все время теперь оставался в казарме и не сводил глаз с Твари, а она не спускала с него своего ненавидящего взгляда.

Когда до истечения определенного ГВКК. двухнедельного срока оставалось два дня, Шахова вызвали в ротную канцелярию. Он переступил порог и замер в четырехугольнике между шкафами с какими-то бумагами справа и слева и столом впереди. Там сидели ротный, замполит и командир взвода, в котором числился Шахов, старший лейтенант Седых. Ротный был равнодушен и официально сух, он даже не снял шапку и не расстегнул крючок полевого пэша. Замполит попросту скучал, развалившись на стуле, посасывая сигаретку и гуляя глазами где-то далеко-далеко за спиной Шахова, словно все происходящее его, старшего лейтенанта Бондаренко, совершенно не касалось. На гладком плоском лице взводного явственно читалось отвращение.