Александр Кузнецов - Два пера горной индейки

Мне представилась такая сцена.

«Иван Игнатьевич, — сказал бы я, — послушайте меня внимательно. Подобную пелену я видел вчера вечером. Да, да, я утверждаю, что не позже чем вчера я собственными глазами видел строгановскую пелену XVII века «Богоматерь Владимирская» и держал ее в руках. Возможно, эту самую пелену, вот отсюда», — кивнул бы я головой в сторону пустого места на стене.

У Портнова отвисает челюсть. Маленькие его голубые глазки стали круглыми.

«Вы шутите?» — спросит он осторожно.

«Помилуйте, какие могут быть шутки? Если хотите, я могу вам описать, как она выглядит, дать основные приметы, так сказать, а вы решите сами, она ли это».

«Да, пожалуйста...»

«Размером она такая же приблизительно, как эта, «Казанская», — кивнул я опять на стенку. — Основа темно-красная или малиновая. По сюжету это Богоматерь «Умиление», то есть младенец изображен прикасающимся к щеке матери. Изображение вышито золотой и серебряной нитями; кажется, еще цветным шелком. Внизу надпись. Вот что написано, не разобрал. Думаю, «Богоматерь Владимирская» и написано. По нижней стороне бахрома из кистей. С обратной стороны золотом вышита большая надпись. В ней упоминается фамилия Строгановых».

Иван Игнатьевич схватит вдруг меня за руку. Прямо как будто я к нему в карман залез. Я попытаюсь вырвать руку, но хватка у него, наверное, бульдожья.

«Пройдемте, — скажет он, — пройдемте в мой кабинет».

И я буду чувствовать себя униженным и оскорбленным. Затрясусь весь от негодования и скажу:

«Прежде всего отпустите мою руку. Что за хамство такое?! Я не собираюсь никуда бежать».

Он разомкнет пальцы.

«Вот теперь пойдемте, — скажу я, сдерживаясь, — а то что за манера брать человека за шиворот?! Я удивляюсь вам, Иван Игнатьевич!»

«Садитесь. — Портнов подчеркнуто сухо произнесет мое имя и отчество и укажет на стул. — Отвечайте на мой вопрос: «Где, когда и при каких обстоятельствах вы видели пелену «Владимирская Богоматерь»?»

Ах, как бы хорошо было отшить одной фразой, поставить на место этого сомкнувшего на моей шее свои железные челюсти бульдога! Но я знаю, что растеряюсь и не смогу этого сделать. Только потом уже, спустя некоторое время, придумал бы я несколько фраз, которые надо было сказать в тот момент. Такую, например: «Потрудитесь, глубокоуважаемый Иван Игнатьевич, изменить тон разговора. Я считаю для себя унизительным разговаривать с вами». Нет, нехорошо. Лучше так: «Не кажется ли вам, уважаемый Иван Игнатьевич, что ваше хамское поведение не способствует успеху дела? Пелену нашел я, и именно я буду решать, как здесь поступить». Тоже не очень... Но, скорее всего, я бы сказал:

«Поймите, я не собираюсь ничего скрывать, но мне не нравятся ваши методы. У меня есть свой план, послушайте, пожалуйста. Я видел ее в одной частной коллекции, у человека, который пригласил меня переночевать, кормил и поил меня. Донести на него в милицию я считаю для себя неприемлемым. Да и незачем доносить, надо сначала убедиться в том, что это та самая пелена. А если это она, тоже доносить не буду, ведь он не преступник какой-нибудь, он даже не знает, что она краденая. Я сейчас поеду к нему, сравню с фотографией, которую вы мне дадите, и, если окажется пелена краденой, я объясню этому человеку, в какую неприятную историю он попал. Ему ничего не останется, как немедленно принести пелену и вернуть музею. Ему просто некуда деться, это единственный выход для него. И все будут довольны. Мы избавим человека от ненужных оскорбительных подозрений, у меня будет совесть чиста и перед ним и перед музеем. Главное во всем этом — вернуть пелену обратно в музей, так я понимаю».

«Нет, уважаемый товарищ Д., — скажет Портнов, — я понимаю иначе».

Он протянет руку за телефонной трубкой, наберет номер и скажет:

«Милиция? Это кто, Иванов (или Петров)? Немедленно приезжайте в музей. По делу пелены «Богоматерь Владимирская».

— ...С тех пор прошло уже более двух лет, — услышал я вновь голос Ивана Игнатьевича, — но дело остается нерасследованным, тяжкое преступление не раскрыто. Теперь вам понятно, почему у нас нельзя фотографировать без разрешения отдела культуры? Вот где у меня сидят эти художники, любители искусства, — похлопал он себя по жирной шее.

— Вы говорили, Иван Игнатьевич, что у вас есть фотография этой пелены. Не могли бы вы дать мне такую фотографию?

— Зачем? — насторожился он.

— Ну, как вам сказать... Я бываю в Ленинграде, да и в Москве у художников, среди них немало коллекционеров. Чем черт не шутит, может быть, встречу.

— Нет, самовольно дать не имею права.

— Ну, хорошо, тогда хоть покажите мне ее.

— Не могу, — стоял он на своем.

Я понимал, что настаивать бесполезно. И попросил его сказать, чем она отличается от других строгановских вышивок на эту тему, как ее отличить.

— Каждая пелена, — сказал он, — имеет с обратной стороны слова: кто ее вышивал или по какому заказу. Но эта пелена не была сфотографирована с изнанки, и что на ней написано, неизвестно.

К счастью, оказалось, что это знает Мария Васильевна. На обратной стороне похищенной пелены золотом по красному вышиты слова: «От Андрея Семеновича и Дмитрия Андреевича Строгановых...» Остального текста Мария Васильевна не помнила. Этого для меня было вполне достаточно. Мария Васильевна сообщила мне также, что у пелены есть особая примета: идущая по нижнему краю бахрома из серебряных и золотых нитей, сплетенных в кисти, имеет изъян: отсутствует крайняя, самая правая, кисточка, потом через две кисточки не хватает еще трех.

Я не мог быть в этом совершенно уверенным, но мне все-таки казалось, что у виденной мною пелены тоже не хватает кистей. И это не давало мне покоя. Когда я держал ее в руках, у меня не было необходимости и времени запоминать мелкие детали в подробностях. Она поразила меня целиком, как явление, как уникальная вещь, как произведение русского искусства, как драгоценность, случайно попавшая в руки невежды. Она покорила меня своей достоверностью, многовековой пылью и засаленностью трех веков.

И все-таки у нее недоставало чего-то в правом углу. Что-то такое было... Вместо того чтобы из Сольвычегодска поехать в Котлас и оттуда в Ленинград, я опять направился в Коряжму.

Дверь мне открыла жена Адарова — Людмила. Оглядев меня с ног до головы, словно видела впервые, она не ответила на мое «здравствуйте», мрачно объявив, что Григорий уехал в Ленинград сдавать экзамены. Она хотела уже захлопнуть дверь, но вдруг передумала и отступила в переднюю.

— Вы, кажется, скупаете иконы?

— Нет, нет! Боже упаси! Но меня интересует одна вещь, которую мне Гриша показывал. Я хочу еще раз ее посмотреть, если можно. Вышивка старинная. «Богоматерь Владимирская». Знаете?