Александр Кузнецов - Два пера горной индейки

Не раз вот так, лежа на кровати и не обращая внимания на то, слушаю я его или нет, он долго и подробно рассказывал мне о своих любовных похождениях. Он никогда не говорил о женщине как о матери или сестре. Все женщины для него были доступны, предельно развратны или продажны. От его разговоров складывалось впечатление, что он имел дело с женщинами только для того, чтобы доказать это и за это же им отомстить. Я знал, что у него есть старшая сестра, которой он часто посылал деньги через бухгалтерию управления. Правда, о сестре он никогда ничего не рассказывал. Жену он бросил потому, что она изменила ему, когда он был в горах. Избил ее и ушел. Эту историю он излагал мне несколько раз, и всегда с каждым разом вина жены возрастала. Скорее всего, он сам себя старался убедить в ее виновности.

Вернулся с водой интеллигент, налил чайник и вышел во двор наколоть дров. Принес их, затопил печку и лег. Никогда такого с ним не бывало. Видать, правда его забрало. Ну что ж, заболел, так скажет. Все равно придется ему заговорить: дров-то на два дня осталось. Надо идти вместе в лес, валить сухую ель, очищать от сучьев, пилить и тянуть на себе. Ишачья работа... Пониже в реке дерево было, завтра схожу посмотрю его. Оно уже обшарпанное, без сучьев и коры. Все поменьше возни.

... — Вот деньги, тетя Марфа, получил сегодня. — Я положил свою первую получку на край стола около крынки.

— Сколько же здесь?

— Двести сорок восемь.

— Себе-то оставил что-нибудь?

— Не надо мне, зачем они...

Тетя Марфа берет своими черными натруженными руками деньги и пересчитывает их. Деньги мне очень нужны, но никогда, пока мы живем у нее, я не возьму для себя ни одного рубля. И Катя тоже. Наши деньги для тети Марфы радость. А нам не расплатиться с ней никакими деньгами. Я помню хорошо до сих пор...

... — Скидайте с себя все, все скидайте. Мы счас это в котел, и ни однешенькой не останется, все перелопаются.

— Да как же мы голые-то, тетя Марфа? — смущенно улыбается Катя. Она стыдится своей худобы.

— Пошто голые? Я те юбку дам. На печи полушубок возьмешь, а ему куфайку. После бани еще картошек поедим, и спать давайте, а к утру все уже сухое будет...

...Тетя Марфа достает из сундука старую бисерную сумочку, укладывает в нее деньги и прячет обратно.

Тетя Марфа... Седые волосы, черные морщины, деревянная походка. А ведь она всего на два года старше мамы. Тетя Марфа... Если бы люди знали твою жизнь, безрадостную жизнь, которую ты не ругаешь и не клянешь! Вся она прошла в поле и в этой избе, где ты опять осталась одна. Одна со своей нескончаемой работой от темна до темна, со слезами в уголочек платка по пропавшему мужу и неродившимся детям. До конца своих дней ты будешь делать мужицкую работу и орудовать ухватом, как это было и тогда, когда никого уже не оставалось в деревне и ты трудилась за пустые трудодни, не зная толком, для чего и для кого. Велико ли твое богатство, что спрятала ты в бисерную сумочку?! Свое богатство ты отдала людям.

На печи пока очень жарко. Тетя Марфа сидит на лавке, я и Катя забрались с ногами на единственную кровать. На дворе метет, порывы ветра то и дело ударяют в стекла маленьких окон. Лед на них светлеет по краям, а посередине на одном окне два глубоких глазка. Тот, что повыше, проделала своим дыханием Катя, что пониже — продул я.

— И вот призывает этот богатый человек своего сына, — рассказывает тетя Марфа. — Я, мол, скоро помру, и чтоб тебе все оставить, должен ты заработать мне пять рублей. А тогда пять рублей деньги были. Пошел сын к матери. Так и так... «Ничего, — говорит, — сынок, я те дам пять рублей». Принес он их отцу, а тот берет да в печку их. «Это, — говорит, — не твои, не трудовые». И в печку, в огонь. Сынок опять к матери. Так и так... «Ничего, — говорит, — мы будем копить». Каждый день по гривеннику. Накопили, приносит отцу. А тот их в печку — не трудовые. Тогда пошел этот сынок и нанялся в работники. Пахал, сеял, жал, молотил — заработал пять рублей. Приносит отцу. А отец их в печку — не трудовые. Тогда бросился сын в огонь, выхватил деньги и говорит: «Нет, отец, это мои трудовые! Я их сам заработал!» «Вот теперь вижу, — говорит отец, — что трудовые, раз ты за ними в огонь кинулся». Прям, это, руками в огонь и выхватил деньги-то...

...Однако надо пойти собак покормить. Барин этот не догадается, только целоваться с ними может.

Ну и солнце! Ничего без очков не видать, глаза не откроешь. Весна уж, весна... Я еще ничего не решил. А пора, пора уже, дальше так жить нельзя.

Мы сидим за столом лицом друг к другу и пьем чай. С утра мы не произнесли ни слова. Он так и не умылся. Вот такой же вид был у него, когда я вернулся с сахаром. Сорок пять километров вниз спустился на лыжах за один день, а на следующий день был уже в городе. Подниматься было труднее. Ноги лошадей проваливались между камнями, скрытыми свежим снегом. Того и гляди загубишь лошадь. Меня сопровождал верхом рабочий от управления. Лошадь с сахаром, овсом, палаткой, спальными мешками я вел в поводу. В первый день прошли тридцать пять километров и заночевали. Ночевка была уже близко от дома: побоялись в темноте идти, за лошадей беспокоились. На второй день подходим к нашему жилью. Я не был дома восемь дней, но ему сообщили по радио, когда мы вышли. Собаки встретили нас за километр, но его не было видно. Это меня немного обеспокоило. Когда же мы подошли вплотную к дому и стало видно, что печь не топится, а дверь в сени распахнута настежь, я испугался не на шутку. Кинув повод на врытый в землю столб, бросился в дом. Он лежал на кровати, прямо в стеганке, в валенках, и спал. В комнате давно нетоплено, полно мусора, кисло пахло. Около его кровати стояла четырехкилограммовая банка сгущенки с двумя дырками и валялась резиновая трубка — «клизма», которой мы пользуемся для того, чтобы попить водички на леднике или из-под камней. Все-таки я стал трясти его за плечо, чтобы убедиться, что ничего не случилось. Он просто спал. А проснувшись, не выказал ни удивления, ни радости. Когда я стал костить его на чем свет стоит за то, что он ничего не варил в мое отсутствие, а тянул только сгущенку через «клизму», и за то, что ничего не приготовил для нас, он только почесывался и огрызался. Самому мне пришлось стряпать, стыдно было перед чужим человеком. Рожа у него была помятая, а в бороде вот так же застыл пух. Я поднес ему зеркало, а он разозлился:

— Иди ты к черту! Какое твое дело? Мне так нравится, и не приставай ко мне.

Меня же он мог поучать и считал это своей обязанностью, хотя часто ничего не смыслил в том, о чем спорил. Как тогда, с вьюрком...

...Сесть в засаду надо было затемно: тэке просматривают со своих пастбищ все ущелье, на свету к ним не подойдешь. В темноте мог выйти только один из нас, второму надо было в восемь часов провести метеонаблюдения. В этот раз я должен был сесть в засаду на скалах в верхней части широкого кулуара. По нему обычно поднимаются с рассветом два стада — рогачи и самки ичке с козлятами. С места засады можно стрелять по козлам, находящимся и в кулуаре, и на скалах. Место отличное. Он же должен был выгонять козлов на меня и стрелять с подхода, если будет возможность. У него винтовка, у меня тройник с нарезным стволом. Мне бы, конечно, лучше сидеть с винтовкой, но мы так привыкли каждый к своему оружию, что стреляли только из него. Кроме того, я предвидел встречу птиц, поэтому в патронташе у меня постоянно были половинные заряды с мелкой дробью.