Александр Кузнецов - Два пера горной индейки

— А что такое колун, ты знаешь? — перебиваю его.

— Представляю. Это такой топор, которым колют дрова.

— Ну, а как насчет ежей?

— Ты зря хихикаешь, мой опыт тебе пригодится.

И так во всем. Не умеет делать самых простых вещей, зато умеет учить. Козла свежуем, так он только за ноги держит: дрова рубит по своей системе — в камень топором угодит; сучья начнет обрубать у поваленной ели — станет не верхом, а боком и обязательно по ноге себя тяпнет. Даже мебель учил меня делать.

Когда мы пришли, в доме было только две кровати, больше ничего. Несколько досок нашлось да ящики фанерные. Вертел я их и так и сяк, чтобы выкроить что-нибудь.

— Слушай, — говорит, — ты что думаешь делать?

— Стол прежде всего, табуретки. Если останется фанера, сделаю тумбочки для барахла. А ты что предлагаешь?

— У меня есть идея. Давай сделаем вполне современную красивую мебель. Ты представляешь, как здорово! Здесь, в глуши, вдали от цивилизации, у нас будет уютная современная квартира! Я раскрашу простыню чем-нибудь в абстрактном духе, и сделаем из нее занавеску. Зеленкой можно, луком, как яйца красят, — найдем, чем покрасить. Мебель сделаем низкую... В общем, я сейчас набросаю тебе эскизы.

И он принялся рисовать. Комод какой-то на тоненьких ножках, письменный стол с подвесной тумбой, тоже на тоненьких ножках. А на крышке стола — треугольники, квадраты, загогулины. Еще книжная полка у него там была: две вертикальные доски, а между ними зигзаг, на котором в беспорядке крепятся горизонтальные полки разной длины и высоты.

— Не выйдет, — говорю, — для этого материал и инструмент нужны.

— Так ты же все равно собираешься делать. А инструмент какой? Рубанок у нас есть, пила, топор. Что еще?

— Для такой мебели этого мало, да и материала нет. Что, ты хочешь из ящиков изготовить этот стильный гарнитур? И потом, зачем эти ножки, треугольники, зигзаги?

— Чудак, это же красиво! Приятно будет сидеть за таким столом.

— Нет уж, — отвечаю, — перебьешься. Скажи спасибо, если выйдет простой стол, чтоб можно было на нем поесть и посуду в него сложить, да и сидеть было бы на чем.

— Ты просто не хочешь, — обиделся он. — Тогда давай я сам сделаю.

— А ты когда-нибудь рубанок в руках держал?

— Держал. В школе этому учили.

— Тогда не берись, а то у нас не останется ни одной доски. Вот все, что у нас есть. — Я показал ему на сваленные в кучу доски и ящики.

Потом он фыркал на тумбочки и табуретки, вместо того чтобы спасибо сказать.

После чая я снова набил трубку, раскурил ее и лег. Он порылся в тумбочке, нашел градусник, просунул его через ворот свитера под мышку и отвернулся на кровати лицом к стене. Потом вынул градусник, посмотрел и положил, не встряхивая, на тумбочку. Интересно, какая у него температура? За птичками не ходил, не писал ничего, язык не учил. Видно, здорово его скрутило. Если он только хочет показать мне, какой я эгоист, он бы встряхнул градусник. Значит, температура у него повышенная. Может быть, спросить? Но ведь не я же затеял это? Он же сам начал. Подожду до обеда. Все равно это ничему не поможет сейчас.

Что меня удерживает? Злорадство? Нет. Месть? Тоже нет. Обида? Зависть? Я хочу его проучить? Зависть нехорошее чувство. Что такое зависть? Это признание своего ничтожества, своей неполноценности, бессилия. Не помню, чтобы я раньше кому-нибудь завидовал. А ведь хотя я и обругал его сгоряча, в охотничьем азарте, я, наверное, завидовал ему, когда он убил эту птичку, своего красного вьюрка. Как он трясся от радости, весь сиял, какое это было для него счастье! А потом он добыл еще двух самок, и они оказались не серые, как описано в книгах, а желтые на груди и над хвостом. Это было второе открытие. Я смотрел в книге «Птицы Советского Союза». Там точно сказано, что в Зоологическом музее МГУ имеются только две птицы, но не из нашей страны и оба самцы. О самке там написано, что она серо-бурая. Он объяснил мне, что за самок, видимо, принимали молодых птиц, что у нас нет больше видов птиц, о которых было бы так же мало известно науке, как о красном вьюрке, до того мало, что даже не знали ее настоящей окраски, и что поэтому ему здорово повезло. Невелико, конечно, открытие (какая разница, серая эта птичка или желтая?), но для него это великое дело, самая большая радость в жизни. А у меня ее нет. Не потому ли до сих пор я дразню его упущенными козлами?

Он этого никогда не поймет, даже когда станет профессором. Ему наплевать на меня, так же как и на всех и на все, что не имеет отношения к его делу, его цели, его науке, к нему самому. Как он тогда бросил Аю? Пошел за козлом, поднялся на гребень Джилыша по склонам, где собака не могла пройти, спустился по другую сторону и вернулся через ущелье Адыгене.

— А где Аю? — спрашиваю.

— Отстал. Прибежит.

— Где отстал?

— На скалах, пролезть не мог.

— Он не прибежит. Аю будет сидеть и ждать тебя. — Я знал, что обратно эта собака не пойдет. И он знал. Тем более что она залезла на такие скалы, где не могла пройти. Аюшка всегда идет только за хозяином.

Наутро я сам пошел за Аю. Увидел его в бинокль на скалах, оставил винтовку и полез к нему. При моем приближении он начал скулить и визжать. Только я стал к нему подходить, вижу, стоят на скалах козлы и на него смотрят. Меня не видят. Я обратно, за винтовкой. А он такой поднял скулеж! И этот, мол, уходит, бросает. Козлы меня не видели. Я вернулся и убил одного. Интересно получилось.

И дело тут не в зависти и не в обиде, а в том, что он свинья, зазнавшийся интеллигент. Таких надо учить.

Если бы он меня ударил, я бы рубанул его по башке. Это могло быть. Сгоряча. Хорошенькое было бы дело... Все-таки я, очевидно, что-то делаю не так. Нам нечего делить. Ну, думай себе и живи по-своему, но уважай другого. Так я и хотел. Но он этого не умеет и никогда не хочет пойти на уступки. Самолюбив очень, обиженный какой-то, злой. Спорит даже тогда, когда заведомо не прав. Например, насчет птиц: ведь явно нечем было крыть, а он уперся, и все тут. Тогда он лежал на кровати, курил трубку и наблюдал, как я снимаю шкурки с убитых птиц и записываю свои наблюдения в дневник.

— Послушай, ученый, — начал он с явной издевкой, — скажи мне, кому нужны эти птички, над которыми ты спину гнешь?

— Они пойдут в музей, — ответил я, чувствуя, что он начинает длинный и недобрый разговор, уж очень долго он перед этим молчал.

— А что, там нет таких? — пыхнул он трубкой.

— Есть. Но чем больше, тем лучше. — Я записывал вес снежного вьюрка, перед тем как снять с него шкурку.

— Кому лучше? — не унимался он.

— Для науки лучше. Чем больше серия вида птиц, тем лучше можно их изучить. Линька, например. Ее можно описать, только имея в руках сотни птиц, добытых в разное время и в разных местах.