Айрис Мёрдок - Отрубленная голова

После объяснения с Антонией я чувствовал усталость и оцепенение, будто меня избили или будто я прошел много миль пешком. Я пребывал в состоянии, которое точнее всего можно назвать влюбленностью. Однако это была какая-то странная влюбленность, и проявлялась она только в одном — моем молчаливом и неохотном подчинении воле Антонии и нежелании разрывать нить нашей близости. В то же время согласиться на такое положение было само по себе пыткой, нежные узы превращались в удавку. Меня смущало, что ситуация полностью исключала любую вспышку гнева, а гнев, прикрытый горечью, постепенно скапливался в глубине моей души. Больше всего пугало чувство, которое я испытывал, находясь рядом с Антонией. Я понимал, что нуждаюсь в ней, нуждаюсь в них обоих, и теперь малодушно стремился увидеться с Палмером и добиться от него какого-то невозможного одобрения. Я попал к ним в плен и начал там задыхаться. Но меня страшила и окружающая тьма.

Я поглядел на часы. Без шести минут шесть, не стоит сейчас пить, еще не время. Я встал и опять прошелся по платформе. Как и прежде, никто не смог мне ответить, насколько опаздывает поезд, и я постоял, подняв воротник пальто и вдыхая тяжелый, отравленный воздух. Он оседал у меня в легких, холодный, сырой и нечистый. Приятного было мало. Вообще этот вокзал был сущим адом. Я задумался, узнаю ли Гонорию Кляйн. Мне не удавалось представить себе ее лицо, в памяти запечатлелся только общий облик немолодой уже немецкой старой девы. Помнится, меня огорчило, что она совсем не похожа на Палмера. Во всем остальном она была типичная старая дева и никакого интереса не представляла. Я чувствовал мрачное удовлетворение, что на мою долю выпало неприятное дело — встретить ее. Продрогнуть в холодном тумане, в нелепой обстановке, потом здесь, в духоте вокзала, терпеть все неудобства долгого ожидания — в конце концов, только это я и мог сделать, чтобы досадить Антонии и Палмеру. В данный момент это было мое единственное оружие и способ скоротать время.

Я купил вечернюю газету и прочел, сколько человек уже погибло сегодня в катастрофах из-за тумана. На часах было без одной минуты шесть. Я принялся думать о Джорджи и нашем завтрашнем свидании. При мысли о Джорджи в сердце шевельнулось что-то радостное и теплое. И в то же время мысль о встрече с ней пугала. Сейчас я не мог бы со спокойной совестью открыть свои карты или спорить с Джорджи о самом главном. Я был всецело поглощен Антонией и не мог думать ни о ком другом. Давление на меня со стороны Джорджи, требование войти в ее положение стали бы просто невыносимыми, делалось тошно при одной мысли об этом. И все же я желал ее видеть. Мне хотелось утешения, хотелось любви, способной меня спасти, огромной, сильной любви, которую я прежде не испытывал.

— Поезд сейчас прибудет, сэр, — сообщил мне контролер.

Грохот невидимого поезда все нарастал, а потом начал стихать, и в конце платформы показались первые вагоны. У барьера, выныривая из тумана, стали собираться люди, а я сосредоточился на маловыполнимой, как теперь понял, задаче — узнать в лицо ту, которую должен был встретить. Мимо меня прошло несколько женщин средних лет, с напряженными и озабоченными лицами, и вскоре они исчезли. Все спешили покинуть вокзал, и у всех был какой-то нездоровый вид. Да, это действительно ад кромешный. Я закашлялся. Доктор Кляйн будет искать брата, и я предположил, что узнаю ее по растерянному, неуверенному облику. Но надо будет действовать быстро: стоит ей отойти на несколько шагов от барьера, и она скроется в густом тумане.

Когда сестра Палмера наконец появилась, я сразу узнал ее. Мне сразу же вспомнилось ее лицо. Так часто бывает: думаешь, начисто позабыл того или иного человека, а потом вдруг увидишь его — и убеждаешься, что все прекрасно помнишь. Лицо у нее было не из приятных: тяжелое, характерно еврейское, неприветливое и даже немного высокомерное. Изогнутые губы сочетались с устрашающей узостью глаз и рта. Доктор Кляйн подошла к барьеру и остановилась, оглядываясь по сторонам. Она нахмурилась, и в мрачно-желтом свете мне показалось, что вид у нее усталый и замученный. Она была без шляпы, и на ее коротко остриженных черных волосах застыли капли туманной влаги.

— Доктор Кляйн? — обратился я к ней. Она повернулась и уставилась на меня. Явно гадала, кто я такой.

— Я Мартин Линч-Гиббон, — представился я. — Мы виделись раньше, хотя вы, наверное, забыли. Палмер попросил меня встретить вас. Можно взять что-нибудь из ваших вещей?

Я обратил внимание, что она нагружена массой маленьких свертков. Это придавало ей сходство со среднеевропейской домохозяйкой. Когда она заговорила, я ожидал, что услышу сильный немецкий акцент, и был приятно поражен ее чистой и интеллигентной английской речью. Я забыл, какой у нее голос.

— Где мой брат? — спросила она.

— Дома. Он простудился. Ничего серьезного. Я вас мигом к нему отвезу. Машина стоит здесь, неподалеку. Позвольте мне это взять.

Я забрал у нее самый большой пакет. Освободившись от него, доктор Кляйн окинула меня пронзительным взглядом. При странной игре света я заметил в ее узких черных глазах, окруженных красноватыми тенями, что-то восточное, типичное для многих евреек. В этом сверкающем взоре было также что-то животное и отталкивающее.

— Неожиданная любезность с вашей стороны, мистер Линч-Гиббон, — проговорила она.

Мне потребовалось время, чтобы оценить иронию этого краткого замечания. Ее слова не на шутку удивили меня, удивило и то, как больно они меня задели. До меня дошло, что это первое суждение постороннего человека с тех пор, как я вполне официально сделался рогоносцем. Поняв суть ее слов, я разозлился и обнаружил, что на мгновение позволил себе предстать в весьма невыгодном свете. Действительно, это кому угодно покажется странным — сломя голову мчаться по поручению Палмера. Мы молча проследовали к машине сквозь окутанную туманом и несколько истеричную толпу встречающих и уезжающих, а также тех, чьи поезда бесследно исчезли.

На улице туман был таким же густым, и мне понадобилось время, чтобы отыскать свою машину. Прожекторы растерянно шарили световыми полосками, но их лучи не проникали во тьму. Мы неторопливо двигались по Чипсайд. Желая прервать затянувшееся молчание, я спросил:

— В Кембридже такой же туман?

— Нет, там нет тумана.

— Ваш поезд прибыл точно по расписанию. Мы думали, он опоздает.

Она что-то невнятно пробурчала в ответ. Мне безразлично, что она обо мне думает, сказал я себе. Туман покрывал нас плотными волнами, и было чрезвычайно трудно разглядеть, идет ли кто-нибудь по дороге. Люди припарковывали свои машины то там, то тут около тротуара. На дороге оказалось слишком много препятствий, чтобы свернуть влево, а справа фары приближающихся машин становились видимыми лишь в последнюю секунду, вырываясь из кромешной мглы. Честно признаюсь, ехать не сворачивая, по узкой полосе, вовремя замечать свет движущихся фар, не пытаясь увильнуть как сумасшедший, когда спереди надвигается тьма, — это искусство, и оно требует предельной собранности и внимания. Я пригнулся к рулю и почти соприкоснулся лбом с ветровым стеклом, с которого дворники стирали массу мокрой грязи, быстро двигаясь взад-вперед. Я с каким-то странным возбуждением ожидал, что мы вот-вот во что-нибудь врежемся. Воодушевленный этим чувством, я вдруг спросил свою спутницу: