Айрис Мёрдок - Отрубленная голова

— Благодарю, — сказала Гонория Кляйн. — Вас не затруднит помочь мне поставить эти ящики один на другой? Мне еще понадобится свободное место.

Когда мы с этим покончили, я собрался было уйти, но не мог придумать подходящего предлога. Я довольно неуклюже поклонился и уже сделал шаг к выходу, как вдруг услышал ее голос:

— Вчера вы спросили, какого я мнения о подвиге моего брата. Могу я поинтересоваться, что думаете об этом вы?

Ее вопрос чрезвычайно удивил меня, и я не сразу нашелся что ответить, но сразу понял, что в разговоре с Гонорией Кляйн должен взвешивать каждое слово.

— Как по-вашему, они правильно поступают? — продолжала она.

— Вы имеете в виду — морально?

— Нет, при чем тут мораль? — почти возмущенно сказала она. — Я имею в виду их благо. — Она умудрилась вложить в это слово некий метафизический смысл.

— Да, думаю, они поступают правильно, — отозвался я. В обсуждении личных дел Антонии с этой женщиной было что-то ужасающе неуместное. Но я внезапно обнаружил, что мне хочется с ней говорить.

— Я закрою дверь, не возражаете? — Она прислонилась к двери и сосредоточенно-оценивающе разглядывала меня. В темно-зеленом костюме, который когда-то мог считаться элегантным, она показалась мне не такой приземистой, как вчера на вокзале. Ботинки на шнурках были сегодня начищены до блеска. Короткие, прямые, маслянистые, глянцевито-черные волосы напоминали парик, контрастируя с бледным и даже каким-то восковым еврейским лицом, а узкие глаза походили на черные осколки.

— Не знаю, осознаете ли вы, как их тревожит ваша мягкость и уступчивость? — спросила она.

Я снова удивился.

— Вы ошибаетесь, — возразил я и добавил: — Во всяком случае, здесь я бессилен. Если я решил вести себя цивилизованно, это мое личное дело.

Я бросил на нее беглый взгляд. Все равно, в этом откровенном разговоре было что-то освежающее, даже возбуждающее после стольких нежных и вежливых бесед, которые Антония и Палмер умели мастерски «окутывать дымкой».

— «Цивилизованно!» — презрительно повторила она вслед за мной. — Как вам должно быть известно, вы вполне можете вернуть назад свою жену, если захотите. Даже сейчас. Я не говорю, что вам надо было избить ее и вышвырнуть вон моего брата. Но зачем понадобилось подталкивать их в объятья друг друга? Оба они в высшей степени склонны к самообману и зачарованы собственной верой в то, что нашли друг друга. Но и у него, и у нее полным-полно дурных предчувствий. Они хотят, чтобы их избавили от окончательного решения, и готовы обратиться к вам за помощью. Как вы этого не видите?

Я был изумлен.

— Нет, я действительно этого не вижу, — ответил я. — Самое лучшее, что мне остается, это держаться корректно и вежливо, так я и буду держаться в дальнейшем. И своих правил менять не намерен. В конце концов, уж кто-кто, а я-то знаю правду о них обоих.

Я говорил твердо, но меня очень огорчили ее слова. Я смутился и не мог понять, должен ли обижаться на них или нет. Я сделал шаг вперед, желая показать, что мне пора. Но она стояла на том же месте у двери откинув голову и смотрела на меня.

— В этой ситуации давно нет ни крупицы правды, — сказала она. — В подобных обстоятельствах нельзя сохранить истину и то, что вы называете цивилизованностью. Вы темпераментный человек, мистер Линч-Гиббон. И не сможете поддерживать теплые отношения с любовником вашей жены.

— Я — не один из ваших дикарей, доктор Кляйн, — заметил я, — и не верю в кровную месть.

И тут я вспомнил, как Джорджи назвала Гонорию первобытной. Гонория прислонилась к двери и была теперь совсем рядом со мной. Она показалась мне какой-то загадочной и недоступной.

— Нельзя дразнить темных богов, мистер Линч-Гиббон, — мягко проговорила она. — Наверное, это не мое дело, если вы решили, что вы тут бессильны и что лучше расстаться с женой. Но в жизни за все надо платить, и за любовь тоже. Почему мой брат, богатый человек, берет деньги, и немалые, даже у бедных пациентов? Потому что без этого он не мог бы поручиться за результат. Не плати они ему, они будут несчастны. Они останутся порабощенными. Я верю, что вы любите моего брата. Но ваше милосердие ему во вред. Он хочет… да ему просто нужна ваша грубость, резкость, ваша критика, даже ваша жестокость. Этой мягкостью вы облегчаете жизнь себе самому и продлеваете их жизнь в зачарованном, вымышленном, лживом мирке, который они соткали вокруг себя. Они и вас в него затянули. Но рано или поздно вы превратитесь в кентавра и вырветесь из плена.

Я слушал ее с неослабевающим вниманием — хотелось точно понять, что она имеет в виду.

— Вы сказали, что, по-вашему, они непременно разойдутся, — ответил я. — Но ваши слова можно интерпретировать и так, что, будь я с ними жесток, они бы стали счастливее и еще ближе.

Гонория Кляйн устало махнула рукой. Она расслабилась, как-то сразу вдруг сникла и отодвинулась от двери.

— «Можно интерпретировать»! — раздраженно передразнила она. — Когда вмешивается логика, слова можно интерпретировать как угодно. Пока все вы будете такими мягкотелыми, ясности не дождешься. Теперь мне даже кажется, вы не хотите, чтобы к вам вернулась жена. Я удивляюсь, как это вы до сих пор не сказали мне, что я лезу не в свое дело. Но это на вас похоже. Если желаете, чтобы они вами командовали, думали за вас и распоряжались как ребенком, то, полагаю, это и правда ваше дело. Мои слова означали всего лишь одно: снисходительность порождает только ложь и зло.

Я посмотрел на ее резкий и мрачный профиль.

— Уж вас-то не упрекнешь в снисходительности. Не так ли, доктор Кляйн?

Она повернулась ко мне и внезапно улыбнулась, обнажив крепкие белые зубы, ее глаза еще больше сузились, сделавшись похожими на две темные, светящиеся прорези.

— По-моему, что посеешь, то и пожнешь. Вы были терпеливы. До свидания, мистер Линч-Гиббон.

Она открыла дверь.

— Так теперь ты на крючке, старый лицемер. Я правильно поняла? — сказала Джорджи.

Впору было заплакать от облегчения. Я так любил ее в эту минуту, что готов был упасть на колени и сделать ей предложение. Я смиренно целовал ей руки.

— Да, на крючке, — согласился я, — но ты будешь ко мне добра. Ты ведь меня отпустишь?

— Я люблю тебя, Мартин, — призналась Джорджи. — Ты никогда не мог вбить это себе в башку.

— Не возражаешь, если мы по-прежнему будем сохранять наши отношения в тайне? Просто мне иначе не справиться, моя дорогая.

— Не понимаю, почему, — удивилась Джорджи. — Но если ты так хочешь… Что касается меня, то я желала бы оповестить весь мир о нашей связи и дать сообщение в «Таймс».

— Антония очень расстроится, если узнает. А мне бы вовсе не хотелось усложнять ей жизнь. Мы все держались в этой ситуации молодцом. Я имею в виду, восприняли наш разрыв без горечи. Так что в данный момент я не стал бы усугублять.