Дина Рубина - Белая голубка Кордовы

К этому письму, которое ты немедленно уничтожишь, прилагаю дарственную записку, распорядись ею с умом. Кроме того прилагаю письмо к Ральфу Календеру которое якобы я написал, будучи у тебя в гостях, и попросил тебя отправить. А ты, моя драгоценная, озаботься добыть из России тюбик некой чудодейственной мази „Золотой ус“ (наверняка, бесполезной дряни), и приложи к сему увлекательному посланию – увидишь, в нем я описываю счастливую находку этих трех холстов в итальянской деревне Канале. Ральф и сам попробует торговать у тебя эти пейзажи – держи его на крючке, постепенно поднимая цену.

Что касается самих картин – думаю о них с удовольствием и полагаю, что сама Нина была бы счастлива их написать.

Будь умницей, Марго, крепко тебя обнимаю.

Не слишком оплакивай меня своим вавилонским ревом, я того не стою.

Твой Захар».

…Один за другим он заполнял листы четким своим, летящим мелким почерком, где каждая буковка словно стояла наособицу, и в то же время устремлялась за другою, а каждая заглавная вела за собой целый клин слов, слегка наклонясь.

Прошло часа полтора… Внизу, в баре, занялся ровный шумок разноголосицы посетителей и заиграл музыкальный автомат – что-то ритмичное. Пора было собираться и ехать. В Кордове необходимо оказаться еще засветло: у него не было сомнений в профессионализме их снайпера, и все же мишень должна быть отчетливо видна.

Он стал вкладывать листы в конверты, надписывать их… – и на это ушло еще полчаса.

Наконец встал, потянулся, еще раз просмотрел аккуратные стопки надписанных конвертов… затем подошел к кровати и склонился над девушкой. Такой глубокий жаркий сон – она ни разу не поменяла позы, не почесала носа во сне, не перевернулась, ни слова не пробормотала.

Он осторожно взял ее за щиколотку – совершенно мамина, узкая, но крепкая стопа, – легонько сжал и позвал по имени. Она не отзывалась.

Тогда он приложил ладонь к ее пунцовой щеке, погладил колтуны волос и сказал:

– Просыпайся, детка. Нам нужно кое-что обсудить.

Она промычала что-то, открыла глаза и села. И еще минут пять сидела так, покачиваясь с закрытыми глазами… Потом разом вскочила и принялась одеваться. Вот свинтус, с веселым удивлением подумал он, совсем меня не стесняется!

– Погоди-ка! – велел он, когда она застегнула лифчик. Быстро отколол английскую булавку на нагрудном кармане своей рубашки, достал зеленовато-серый, как денежная купюра неизвестного государства, чек Банка Ватикана, свернул его, упаковал в свой носовой платок и, подойдя к Мануэле, бережно вложил внутрь лифчика, для верности застегнув булавкой.

– Что это? – спросила она еще хриплым со сна голосом.

– Наше наследство, – коротко ответил он. – Наши поместья, виноградники, дома и корабли… А сейчас приведи себя в порядок и сядь вот здесь. – Он поставил стул перед собой. – Нам нужно поговорить, и это очень важно, иха. После чего мы поедем.

Она сидела перед ним на стуле, касаясь его колен своими. Иногда, если он хотел особенно крепко втемяшить в ее голову ту или другую информацию, он наклонялся и кулаком легонько отбивал свои слова по ее коленке.

Вообще-то, список дел, которые ей предстояли, он подробно составил на бумаге – каждое под своим номером, и шли они по мере важности, но были еще кое-какие детали, которые предавать бумаге он не хотел. Ничего, запомнит, она умная. («Твоя мама очень умная, Зюня… но вот эта ужасная, проклятая кордовинская кровь!»)

Черта с два! Только этой крови он сейчас и доверял, только на нее и была сейчас надежда.

Она молча угрюмо слушала… про каких-то Бассо и Луку, которым полагались проценты (смотри не забудь, это дело чести), про Марго (не перепутай, тут все адреса и конверты), про адвоката Рони Таля (он хороший парень и поможет тебе со всей юридической тягомотиной, береги бумагу, это завещание, он знает мой почерк и все заверит), про банковские карточки (будь аккуратна с номером швейцарского счета, постарайся просто запомнить его), про дарственную на коллекцию картин, которая будет теперь навеки принадлежать Иерусалимскому университету (дед был бы доволен)…

– Но главное не это, – проговорил он наконец. – Запоминай. Ты прилетишь в Израиль, и сразу из аэропорта, никому не позвонив, возьмешь такси до поселка Шореш. Отыщешь старый дом в саду, вот по этому адресу, и отпустишь машину. Делать все будешь совершенно одна, как бы тебе ни было трудно. Ты – крепкая девочка, ты справишься. В чемодане ключи, там довольно сложные замки, но ты сообразишь. Не забудь, что ключ от самой мастерской – в подсобке, в корзине с луком и чесноком. И сколько бы ни потребовалось на это времени, ты во дворе, постепенно и методично будешь сжигать на небольшом, не подозрительном костре всё, что сможет там сгореть: холсты, подрамники, бумагу, даже кисти. Осторожней с огнем, не повреди моих фруктовых деревьев.

Всякие химикаты, лаки, разбавители просто выльешь в унитаз, бутылочки выкинешь на помойку. Все инструменты и непонятные для тебя приспособления сложишь в ящик и вывезешь на такси в лес – как на пикник, – просто оставишь на опушке. Затем позвонишь старому Нахману и отдашь ключи. После чего напрочь забудешь и о доме, и о костре, и о том, что делала…

– Для чего все это? – хмуро спросила она, глядя на него исподлобья.

– Чтобы сохранить ценность множества превосходных полотен, которые я подписал не своим, а чужими знаменитыми именами, и которые находятся сейчас в музеях и в частных коллекциях в разных странах. Чтобы их не выкинули на помойку люди – эти жалкие снобы и невежды, ни черта не понимающие в искусстве.

Он перевел дыхание… и, улыбнувшись, проговорил:

– К тебе там явится черный кот, и явно будет в недоумении. Его зовут Чико, он удалец и пират, и сам себя прокормит. Но, все-таки, вытащи из дома на террасу весь его корм – ему надолго хватит…

Она подняла голову, посмотрела на него ввалившимися глазами, выдавила:

– Саккариас… я не хочу, не хочу-у-у!!! Давай останемся здесь навсегда!

Он поднялся, прижал ее голову к своей груди и сказал:

– Ничего не поделаешь, Мануэла. Так надо…

Всю дорогу назад она молчала и смотрела в окно, иногда лишь откидывая голову на спинку сиденья и прикрывая глаза.

Туман очень скоро рассеялся, солнце яичным желтком окрасило осенние поля, неубранные сгнившие подсолнухи. Вдали открылась мягкая линия заснеженных гор…

Ничего, она справится, думал он. Справится…

По пути он время от времени вспоминал еще о чем-нибудь, и говорил мягко, раздельно, повторяя по нескольку раз. Познакомься там с теткой, иха, она хорошая и очень смешная: водит машину, пишет стихи на испанском и делает «ласточку». Она будет ужасно горевать, а ты не возражай, когда она станет называть меня прохвостом. Я ведь и есть – прохвост…