Энтони Бёрджес - Однорукий аплодисмент

Потом ту самую машинку немножко подергали, она упала на пол, видно было, это не пошло ей на пользу. Хиггинс начал кричать и ругаться, упал на колени перед своей машинкой, как бы перед раненым домашним животным. Потом тот самый Хиггинс встал в большой ярости и нанес сильный пинок прямо в экран ТВ, который не разбился по какой-то причине. Но на этот раз я разозлилась, видя, как незнакомец себе позволяет подобные вольности в нашем доме, и ударила Хиггинса по лицу. Тогда Хиггинс назвал меня неподобающим словом, тогда Говард на него прыгнул, повалил на пол и принялся колотить. К этому времени люди из другой комнаты пришли посмотреть, что творится, Ред крикнул им:

– Вон, вон, быстро, – и они просто исчезли, но сначала я кинулась к той самой маленькой черноволосой модели, или кто она была такая, и дернула ее за волосы. Она сильно взвизгнула, а потом попросту удрала. Хиггинс всхлипывал перед Говардом, лежа на животе на полу, обзывал Говарда проклятой сволочью. А Ред говорит:

– Это грязный и свинский поступок.

– Меня от вас от всех тошнит, – сказал Говард. – Так что не надо мне рассказывать, какой поступок грязный и свинский, а какой нет. Я только хочу увидеть, как вы выкатываетесь в парадную дверь, да поскорее. – Кстати, он все время, пока это все говорил, тяжело дышал. – Плевать, что та самая вещь не отпечатана. И так вполне годится. Больше спасибо, что сделали. – Говард сказал это так, словно на самом деле в виду не имел. – Наверно, еще денег хотите, вроде гонорара. – И вытащил из кармана фунты и доллары, настоящую кучу, и вывалил все на стол. Тот самый Хиггинс, который встал с пола, стоял, смотрел на деньги как бы в благоговейном страхе. А потом сказал:

– Ты маю машинку сламал, сволачъ.

Тогда Говард сказал:

– Ладно, купите другую, – и бросил на стол кучу пятифунтовых бумажек. – Только убирайтесь, больше я ничего не прошу. Оставьте меня и мою жену в покое.

– Ох, Говард, – говорю я, видя, как те двое сгребают деньги. И взглянула на Реда, и Ред взглянул на меня, как бы с пониманием и сочувствием. А потом Ред послал мне взгляд, который могу назвать только как бы предупреждающим, чего я вообще не поняла. А Ред говорит:

– Хорошо. Я только поднимусь, уложу свои немногие вещи, и Хиггинс тоже.

– Я схожу наверх, – говорю я, – посмотрю, все ли в порядке. Наверно, постельное белье надо сменить.

– Нечива, – говорит Хиггинс как бы насмешливо. – Сменити, кагда мы уйдем. Я ни дам, штоб слидили, как я вещи сабираю пирит тем, как миня вышвырнут.

– Ох, кретин, – говорит Ред, чуть не пнув Хиггинса.

Я все-таки пошла следом за ними наверх, но на самом деле все было немножко испорчено. Ред успел только шепнуть мне:

– Пойдем сейчас со мной. Лучше тебе уйти. Я ни капельки не доверяю этому человеку. Он сумасшедший, вот кто.

– Кто, Говард? – шепчу я в ответ. – Ох, ерунда.

Тут Говард стал подниматься в ванную, в ванной начался другой небольшой скандал, так как там был другой мужчина, Кросби в самом деле сидел голый в ванне, полной горячей воды, и писал на какой-то дощечке, положенной поперек ванны. Я просунула голову в дверь и больше ничего не увидела. Ну, возникло еще немножко проблем, но Говард, наконец, всех выставил, а Ред все пытался давать мне те самые странные предупреждения, а я по-прежнему не понимала. В доме немножечко был беспорядок, однако никаких признаков диких пирушек, ничего подобного. Просто дом нуждался в хорошей уборке по-настоящему, да простыни были грязные. Я говорю Говарду:

– Завтра я должна как следует пройтись по дому.

– Завтра, – сказал Говард, – твой день рождения. Ты не должна ничего делать в свой день рождения. Кстати, ты вообще не должна больше работать.

– Я почти забыла, – говорю я, пока мы меняли простыни на своих постелях, где, кажется, спали три человека. – Что ты собираешься мне подарить на день рождения? – говорю я, на самом деле не имея этого в виду, так как ничего не хотела. Но Говард сказал:

– Самый лучший в мире подарок. Увидишь. – И с такой любовью улыбнулся.

Как ни странно, кухня была вполне чистая, кроме пары сгоревших кастрюль, да нейлоновый «ежик» для чистки посуды был весь забит всякой дрянью, так что им больше нельзя было пользоваться. Кладовая была не пустая, как я ожидала, там стояли банки, которых я точно никогда не покупала, вещи типа «Говядины с Карри и Рисом», и «Сливочного Рисового Пудинга», точно кто-то, остановившийся в нашем доме, очень уж обожал рис. Потом я увидела на маленьком откидном столике в кухне, на том самом, у стенки под полками с кастрюлями, счета из бакалеи и сообразила, что они заказывали всякие вещи на наше имя, за которые еще не заплатили. А теперь и не заплатят. Это дрянная проделка, подумала я. Хотя в своем роде обрадовалась, так как это давало мне повод обозлиться на Редверса Гласса, что было необходимо, когда я опять с Говардом дома, готовлюсь жить тихой приличной жизнью, немножечко повидав мир и не получив ни малейшего впечатления. Завтра к тому же мой день рождения. Я вспоминала те дни рождения, которые у меня были раньше при Говарде, и какой он был милый, никогда не забывал, всегда что-нибудь покупал, что свидетельствовало о заботе и памяти, даже когда у нас не было много денег. А теперь говорит, собирается мне подарить самый лучший в мире подарок. Мне надо действительно постараться, думала я, прекратить эти физические дела. Говард был очень милым, хотя на самом деле совсем не таким сексуальным, по крайней мере, не таким, чтобы по-настоящему вгонять женщину в дрожь, так, чтоб при этом от боли и радости ей почти хотелось умереть. Но ведь это не все в жизни, правда? Нет, я не думала, чтоб это было все.

Говард был в передней комнате, цыкал языком и ругался по поводу состояния, в котором она оставлена, на ковре тюбики с краской и прочее. А потом я услышала, как он сказал:

– Наплевать, наплевать, – и вошел в гостиную, а они развели там хороший огонь, могу точно сказать. Для меня оказалось нелегким делом приготовить нам что-нибудь после того, как я неделями и месяцами была важной леди, но я сделала спагетти с тостами, хорошую английскую еду после того заграничного месива, которое мы ели. Я также приготовила добрый большой чайник чаю, очень крепкого. Когда накрыла на стол и принесла еду, то сказала Говарду:

– Ну, хорошо дома, правда? – Только Говард все что-то царапал на клочке бумаги, хмурясь над цифрами или над чем-то еще, и поэтому мне пришлось говорить: – Иди, милый, твой чай остынет. – И тогда он пришел и уселся за стол.

– Я подсчитывал, – сказал Говард. – Выходит, у нас еще остается около пятидесяти пяти тысяч фунтов.

– Ох, это великолепно, правда? – говорю я, накладывая вилкой спагетти на тост. У меня уже какое-то время была одна мысль, но я в первый раз произнесла ее вслух. Говорю: – Почему бы нам не купить собственный дом, вместо того чтоб тут жить? Можем купить очень милый, прямо за Брадкастером, почти в деревне, в Шоуэлле. – А Говард неожиданно говорит: