Паскаль Киньяр - Записки на табличках Апронении Авиции

П. Савфей утверждает, будто на моих кухнях трудится целая деревня. Иногда я и сама подхожу к печам. Мне нравится орудовать широкими ножами, грубыми деревянными ложками. Я выбираю какой-нибудь тесак поострее и кромсаю мясо.

Двадцать четыре мешочка золота.

Отворяется дверь, входит Публий. Я говорю ему:

— Во-первых, я одинока. Во-вторых, я стара. И в-третьих, мне страшно.

— Все это лишено тени. Одиночество, старость, страх не отбрасывают наземь ни малейшей тени. Повторяй себе как можно чаще: у этого нет тени. Ничто из того, что кажется тебе главным в этом мире, не имеет тени.

Публий медленно усаживается. Поправляет шерстяную повязку на шее и лысой голове. Публий говорит с усилием:

— Чувства не существуют как таковые. Они суть эфемерные порождения слов. А мы должны пользоваться лишь теми словами, что обозначают предметы вещественные, отбрасывающие тень на эту землю, в свете, присущем этой земле.

У меня гноятся глаза. Левый набух и затвердел, как недозрелая оливка на ветке. Глазное яблоко раздуто, вот-вот лопнет, и временами из него сочится гной. Я с трудом могу писать на этих буксовых табличках, в холодном свете зари. Публий говорит:

— С солнца на нас сыплется что-то вроде невидимой пыли, полной атомов; ее невозможно стряхнуть с себя, она забирается в глаза и застывает там намертво — в ночь смерти.

И Публий добавляет:

— Эта пыль зовется прахом. Помолчав с минуту, он добавляет еще:

— Или же имя этой пыли — время.

Он делает еще одну паузу и снова добавляет

— А может быть, имя ей — земля.

Молчит еще немного и добавляет:

— Или же имя этой пыльной пыли — все-таки прах.

— Ты хочешь сказать, бог Орк? [89] Бог Орк — Плутон, бог подземного царства.

— О, я уверен, что у этой пыли есть еще более запыленный смысл, нежели просто пыль, и я уверен, что существует куда более запыленный смысл, чем бог Орк.

И мы выпили вина.

Публий явился ко мне, опираясь на трость, в галльском плаще, с повязкой из египетской шерсти на голове. Публий — самый старинный мой друг. Неожиданно он признается, что кончина Спурия осчастливила его. И поверяет мне свои сокровенные мысли:

— Я очень любил Папианиллу. Да, это правда, я очень любил ее. А потом я стал находить красоту в листьях салата, в их цвете, в их свежести, в прихотливых формах кочанов, а главное, меня восхищало его свойство охлаждать желания. Затем я научился ценить книги с их запахом сухого лавра. Мне ужасно нравилось копаться в книгах. До сих пор у меня в ушах стоит шорох свитков. Вот вино не охлаждает желаний, но зато отличается другим свойством, которое я с каждым днем нахожу все более милосердным и полезным: оно усыпляет воспоминания.

Мой юный чтец больше не превозносит мои мужские достоинства. Вместо этого он открывает толстенный кодекс [90] Кодекс — книга из сшитых листов папируса (в отличие от свитков). Большинство папирусов времен раннего христианства сохранилось именно в виде кодексов. , и я, что на заре, что в сумерки, дремлю, а то и засыпаю под его чтение, не очень-то вникая в смысл, сквозь сон слух мой ловит лишь собственное причмокивание, умиляющее меня самого.

Долгое время вожделел я к Апронении, но так и не осмелился высказать ей свои чувства.

Двадцать четыре мешочка золота.

Мы собрались во дворце П. Савфея Минора, и темой нашей дискуссии стал воздух.

— Воздух уносит души почивших, — сказал Кай Басc.

— Умирая, люди возвращают природе малую толику позаимствованного у нее воздуха, — сказала Флавиана.

— Воздух служит для того, чтобы покачивать озаренные солнцем, цветущие ветви груши вон там, слева, поверх стены, — сказал Герулик.

— И для того, чтобы позволить нам болтать глупости, — сказала Ликорис.

— И дышать, — с широкой улыбкой сказал Т. Соссибиан.

— И дать нам возможность задыхаться, хрипеть и умирать, — заключил Публий Савфей.

Пемза для папирусов.

Женщина, которая любит постукивание буксовых табличек. Женщина с буксовой табличкой. Женщина, гадающая на воске. Женщина, что затачивает лезвие кинжала. Женщина, скрывающая вялое, старческое лоно. Женщина, которая пользуется лоскутом истертого полотна. Женщина, вытирающая лужицы разлитого времени.

Вот какими мечтами поделился с нами Публий в пиршественном покое своего дворца.

Греться у огня, разведенного из щепок и сухой лозы.

Вытащить на берег рыбу, что бьется на конце волосяной лески, которую торопливо наматывают на палец.

Поставить на стол из неструганых досок прозрачный мед в красном глиняном горшке.

Услышать, как потрескивает в золе очага скорлупа испеченного яйца из его собственного курятника.

Мы рассмеялись. Мы хохотали до слез.

Небесный свод был безнадежно далек и черен. Я ощутила внезапную усталость; сердце, чудилось мне, вот-вот выскочит из груди. Я попробовала облегчиться рвотой. Мне хотелось кинуться вниз головой с высокой скалы. Или, на худой конец, упасть с земли в бездну небес. Я послала за сладким сирийским вином, и оно помогло мне извергнуть желчь. Потом осталась в одиночестве возле жаровни. Спатале зашла, чтобы налить масла в лампы; подойдя ко мне, она прижала мою голову к своему животу, но я попросила ее уйти. Вдруг я опустилась на колени. Вынула из жаровни погасший уголек и написала на мраморной доске букву «К». Поглядела на нее. И разрыдалась.

В щелях плетня, на раскидистом дереве и на ограде из сухих камней воробушки кормили своих птенцов.

Мне представилось зрелище: дворец в руинах. И суетливая беготня служанок, и няньки, кормящие младенцев с пальца.

Флавиана ездила вчера в Кору.

Сегодня в Террацину.

Завтра в Форми [91] …в Кору… в Террацину… в Формы. — Города к югу от Рима. .

Проценты к календам.

Сандалии.

Отполировать ногти на пальцах ног.

Среди вещей длительных назову я детство.

Кусты букса.

Ожидание внука Аула, который пошел к учителю грамматики и вот уже час как должен был вернуться.

Старость.

Морскую черепаху.

Смерть тех, кто ушел из этого мира.

Бессонницу.