Радек Йон - Memento

— Ну, мужички, наш-то стручок и вправду спец, — шумит на следующий день в столовой белобрысый. — Точно расписал, как все будет. Сразу видать доку.

Дурачье убогое, злился про себя Михал. Я всего-то и сказал: чем больше примешь, тем сильнее заберет.

— Сегодня пусть чистит сортиры другой стручок. Нашего надо поберечь.

Ну и что хорошего? Завтра, как выдадут карманные деньги, барыга пошлет своих шавок вывернуть мне карманы в счет долга. Целый месяц потом даже сигарету в лавке не купишь. А расплатиться все равно не хватит.

Зловещая ухмылка барыги преследует даже во сне: «Не рассчитаешься до конца января, отделают так, что не очухаешься. Где взять — твое дело. Со мной ведь тоже не будут цацкаться».

Только где же мне взять?

Снова все пошло наперекосяк.

— Что же ты с нами сделал, Михал?

Мама сидит на краешке стула, стараясь не глядеть по сторонам. Тоже не хочет замечать решетку и надзирателя? Угодить в тюрьму. Для нашего образцово-показательного семейства — дело неслыханное. Да к тому же из колонии общего режима попасть в строгий.

Сделал с вами? Нет, в основном с собой.

— Я не хотел, мам. Это как-то вдруг… Само собой… Как те американские горки, помнишь, на ярмарке, в Матеев день? Площадка, а под ней дорога почти отвесно вниз. И вдруг нельзя остановиться.

— Ты постарайся, сынок, чтобы такого больше не было, ладно?

— Да я и сам понимаю.

— Теперь-то ты, наверное, выдержишь без наркотиков. Ведь ты же не хочешь опять… — Короткий взгляд вокруг, и снова глаза в пол.

Если б ты только знала, мама…

— Само собой, кто же захочет, — сказал Михал, ощущая себя где-то посредине американской горки. Кажется, что все вокруг смазано скоростью спуска.

— А как отец? — спросил он.

— Уж как-нибудь уговорю его помириться с тобой до твоего возвращения.

Значит, сейчас, похоже, он меня и видеть не хочет. Можно подумать, я сильно соскучился по его вечным придиркам.

— Будешь снова жить у нас. Я за тобой присмотрю.

Каждый шаг под присмотром, как в зоне? Опять ровно к шести дома? Взбучки, приказания, запреты, домашний арест? Ну а если по-другому нельзя? Если это единственный шанс вырваться с этих американских горок? Только мне все равно теперь без кайфа не выдержать.

— Ты ему привет передай, мам.

— Спасибо. Мы тебя из этого выцарапаем, вот увидишь. Вместе мы многое сумеем.

Неужели собирается снова делать все за меня? Как раньше. А мне что прикажете делать тут? Такого долга барыге нет ни у кого во всем лагере.

— Надо только захотеть, — подбадривает мама.

Но ведь я хочу! Господи, если б все было так просто. Не надо усложнять себе жизнь, я знаю. Словно мало того, что случилось.

Он кивнул.

— Я тебя понимаю. В сущности, ты ведь неплохой мальчик. Тебя совратили друзья. И она!

Имя, на которое в нашей семье табу. Интересно, а что мне вообще разрешат?

— Подыщу тебе какое-нибудь хорошее место. Начнешь все заново!

Что все? Ходить на работу, завтракать, обедать в заводской столовке, ужинать дома, глазеть в телик, ездить на дачу, копать грядки. Сколько все это можно выдержать? Но вот тюрьму вообще нельзя выдержать. Так что спасибо и за ваш вариант. У скольких вроде меня и такого-то нет.

— А вдруг тебя за хорошее поведение выпустят досрочно? Ты ведь себя хорошо ведешь, правда?

— Ты добрая, мама. Не переживай из-за меня.

— Я не могу по-другому. — На лицо ее вдруг легли тени от всех этих горестей и пустых обещаний последних четырех лет. Метания от одной иллюзии к другой. Четыре бессмысленных года.

Я должен… Хотя бы ради тех, кто меня любит… Знаю. Все знаю. Но как, черт возьми!

Он незаметно поглядел на часы. Невыносимо делать вид, будто все в порядке.

Скорее бы кончалось свидание! До того, пока мать не поймет, что на самом деле ничего не кончилось. И, похоже, не кончится никогда. Горка все раскручивается. Что, если я уже не сумею? Нет у меня сил делать, как вы хотите. Не хочется портить вам жизнь, но куда деваться? Там внизу черная дыра. Смерть. И оставьте меня в покое!

Раз и навсегда. Заманчиво.

Вот он выход.

Скорей бы она уходила! Пусть и ей выпадет хоть несколько дней покоя!

Наконец! Ева, Евочка, любовь моя! Надеюсь, ты хорошо все запрятала. Он сжимал сверток со своим и ее адресом. Если уж попал сюда, значит, все шито-крыто. Или там ничего? Нет, быть не может!

Михал лихорадочно сорвал упаковку и открыл коробку.

Апельсины.

Ни больше ни меньше. Но ведь это значит… Кайф должен быть в них. Не может же она… Ну, конечно. Достаточно впрыснуть шприцем в апельсин. Это выходит… он быстро сосчитал.

Двенадцать доз? Она ведь знает, что я не люблю апельсины.

Восемь штук — чтобы покрыть часть долга. Два припрятать на черный день. Двумя поделиться с плечистым и паханом.

— Ты чего это насвистел, парень? Совсем не забирает! Обыкновенный апельсин!

— Не может быть!

Ну, Ева, если вдобавок и этот сюрприз… Пригласить на балдеж двух ходоков и всучить им простые апельсины, да об этом до самой весны не забудут!

— Ты чего, решил наколоть нас?

— Погодите. Наверное, доза меньше, чем я рассчитывал. — Михал лихорадочно рылся в шкафчике. — Давайте еще два.

— Ну, гад, если накалываешь, гляди!

На кожуре ни следа уколов. Но ведь можно было проткнуть тонюсенькой иглой. Невероятно, не могла же она просто послать идиотские витамины?

А в прошлый раз на свидании? Хотя бы поэтому ты не должна была кинуть меня. Да я тебя задушу, дорогуша, если ты меня так подставила!

— Они все же горьковатые. Вы что, не чувствуете?

— Обычные подпорченные апельсины.

— Просто доза нужна больше! — Михал яростно швырнул сверток на койку.

Обыкновенные апельсины, нечего их и прятать.

— Брешешь, гаденыш, ни хрена в них нет!

И вдруг резкий свет. Войти в него. Воспарить в небытие, где нет никаких стен, колючей проволоки. Увидеть самого себя сверху, как смешно я гоняюсь за приязнью этих двоих в тюремном бараке.

— Ребята, я загудел, как телеграфный столб, — откуда-то издалека доносится до Михала собственный голос.

Чье-то лицо. Кто это?

— Ты чего меня трясешь, скотина? — выдавил из себя Михал.

— Помидоры с кнедликами. В честь национального праздника!

— Что?

— Ужин, мать твою!

Господи боже, какой еще ужин? А, ну да. Лагерь. Помидоры с кнедликами. Одна из немногих радостей, хоть есть можно.

— Ребята, оставьте мне на потом кусок хлеба. Снова вернуться в эту невероятную легкость.

— Он чокнулся, — услышал Михал, закрывая глаза.

— Эй, приятель, с которого часа лежать разрешается? — В дверь стучится надзиратель.

Михал перевернулся на нарах.

— С шести.

— Ну и делай как положено.

Михал повернулся на спину и снова закрыл глаза.

— Не дури, Михал, будет звон.