Дора Карельштейн - Дурочка

После такого моего вопиющего поведения, меня из системы исключили и приказали идти первой, чтобы я не нарушила порядок (не взяла чужой билет).

Мне пришлось читать перед экзаменом всю книгу, но такие предметы, в отличие от точных наук, для меня никогда не были проблемой.

Во время экзамена Антонина Ивановна устроила спектакль.

Истории неизвестно, какие чувства ею двигали, но вероятней всего, садистка-коммунистка решила расправиться с группой, допустившей вольнодумные открытые решения национального вопроса.

А с неумеренно любознательной жидовкой предоставила расправиться группе.

Она жёстко сломала систему, перемешав все билеты, что наводит на мысль, что система – не являлась таким уж большим секретом.

Происходило «избиение младенцев» – она зорко следила, чтобы никто не мог воспользоваться шпаргалками или заглянуть в книгу.

Каждый отвечал только то, что мог наскрести в своих мозгах.

Двойки и тройки сыпались, как из рога изобилия!

Почти вся группа осталась без стипендии.

Со мной она была исключительно любезна.

В комнате было прохладно и она, как мать родная, на глазах у разъярённой группы, накинула мне на плечи своё пальто с роскошной черно-бурой лисой.

К счастью даже самые злобные взгляды не могут высечь искру, иначе гореть бы мне ярким пламенем вместе с лисой.

Но она не рассчитала, что группа решит расправиться со мной ещё до лисы, исключив из системы и поэтому, выслушав мой отличный ответ, она вынуждена была с кислой миной поставить мне хорошую оценку, да ещё нахваливать.

После экзамена группа в полном составе обратилась в деканат с требованием убрать меня.

На потоке я стала знаменитой… паршивой овцой и все группы наотрез отказались принять такое добро в свои ряды.

Но официально было выгодней кончать с этой историей!

Меня презентовали на второй поток.

Новая группа показалась мне очень приятной и интеллигентной.

Но слухи просачивались и я держала дистанцию с новым коллективом.

Это было нетрудно, т.к. одиночеством я не страдала, со мной была моя любовь.

Каждый вечер, когда мы должны были не надолго разъезжаться, по своим общежитиям, я думала: – когда же придёт время, чтобы не разлучаться!

Я бы не поверила тогда, что время придет, и я сама убегу за тридевять земель в одиночество и неизвестность лишь бы закончить тридцатилетнюю войну, пришедшую на смену нескольким счастливым первоначальным годам…

Но тогда было такое счастье, и впереди была целая жизнь!

После первого года учёбы, я поехала на каникулы в Черновцы.

Город показался мне чужим и далёким, всё было в прошлом.

Всегда, возвращаясь на старые места, с нетерпением ждёшь встречи, помнишь только хорошее, забывая плохое. Всё в прошлом кажется полным романтики и тепла… и возвращаешься, почти всегда, к чужому берегу.

Я снова жила на территории психбольницы в нашей маленькой комнатке, наслаждалась покоем, отдыхом, отсутствием забот и снова, как раньше, писала письма в Киев, где он отдыхал у своих родителей, и ждала его писем. Короткая разлука только сближала.

Психбольница была построена на окраине города, но город постепенно приблизился к ней, хотя не всё ещё было застроено, и сразу за забором сохранилось довольно большое холмистое место, покрытое зеленью и кустарником, но главное, что имелось здесь небольшое озеро, вода в котором была на удивление чистой.

Погода была хорошей, и я любила отдыхать на берегу этого озера.

В один, далеко не прекрасный день, я, как обычно, искупавшись, загорала, читая книгу и обратила внимание, что на некотором расстоянии от меня находится какой-то юнец, который нехорошо поглядывает в мою сторону.

Я даже не могу объяснить что именно меня насторожило, был ясный солнечный день мимо проходили люди, причин для беспокойства в общем-то не было, но что-то меня тревожило.

Я не смотрела в его сторону, но чувствовала на себе тяжёлый взгляд.

Я надела сарафанчик забрала книгу, полотенце и по тропинке направилась домой.

Мои предчувствия оправдались, он догнал меня, загородил дорогу и шепча что-то нечленораздельное делал неуклюжие движения напоминающие попытки обнять. Я оттолкнула его и тут же была опрокинута на землю, а он, лёжа на мне, рвал мой сарафанчик, добираясь до груди. Глаза у него были дикие, он весь трясся, повторяя:

– не кричи, не кричи, я только подержусь.

Какая мерзость!

Я в ужасе закричала диким, не своим голосом. Был яркий, солнечный день, неподалеку, на тропинке, стояли дети и смотрели в нашу сторону.

Я не переставала кричать и он, окончательно озверев, со всей силы ударил меня кулаком по голове. Я почти потеряла сознание.

На моё великое счастье по тропинке ехали парни на велосипедах.

Они подняли подонка за шиворот и оттянули от меня.

Я поднялась и шатаясь, ничего не видя от головокружения и шума в голове, раздавленная стыдом и болью, кое-как доплелась домой.

Скотина оказалась безнаказанной. А я поняла какой ужас скрывается за словом – изнасиловать, хотя Бог не допустил до этого.

Потребовалось очень много времени, прежде чем я успокоилась, но забыть не могу.

Я вернулась в Ленинград и жизнь постепенно пошла своим обычным путём по студенческим законам.

Мне очень нравилось в общежитии. Там всегда что-нибудь происходило.

Частенько Костя спал у своей подруги, а я спала у Виталия.

В одну из таких ночей разразился грандиозный скандал.

Из коридора неслись вопли перемежавшиеся русско-сомалийским матом, где лейтмотивом выделялось: «русские свиньи!» и опять же русские – «русские бляди!» (Принимай после этого гостей).

Вскоре выяснилось, что буянил Али, который был из Сомали.

Али! Это был первый живой негр, которого я увидела с близкого расстояния, чёрненький кучерявый красавчик.

Мне нравилось трогать его за кучеряшки, которые оказались мягкими, как шёлк, хотя я предполагала, что они жёсткие, как проволока.

Причина скандала заключалась в том, что Али был в ресторане и познакомился с девушкой, видимо из первых застрельщиц будущего племени, получивших впоследствии штамп «валютные проститутки».

Она его приласкала и когда русская водка на четверть разбавила сомалийскую кровь, увела по неизвестному ему адресу, где позволила ему делать всё, что было угодно его сомалийской душе и темпераменту.

Когда же он вернулся в общежитие, то обнаружил, что она тоже делала с его карманами то, что было угодно её русской душе и потребностям.

Бедный Али! Вернее, ставший буквально бедным, Али не знал ни адреса, ни фамилии красавицы, и стал выражать свой гнев, как это делали предки его племени – прыгал, извивался, угрожал и ругался.

При этом он обогатил опыт предков добротным русским матом с племенным сомалийским акцентом.