Галина Щербакова - Единственная, неповторимая…

– А не будь, мужа бы обучили уколам… Вообще с вами никаких проблем… Вам палату освободили… Кровать финскую поставили… Занавески чистые повесили… Но я вас понимаю… Дома лучше… Тем более, если мы договоримся…

– Договоримся, – сказала Тамара Федоровна. – Откройте форточку, что-то мне душно…

Сестра открыла, постояла, подождала, не сильно ли задувает, натянула на Тамару Федоровну одеяло до подбородка. Снова это было неловко, неправильно, как будто не на человеке одеяло, а на манекене, а то и доске… Видимо, никто этому не учит… Укрыть больного… Но ведь ее, Тамару Федоровну, тоже никто не учил… А она умеет… Вспомнила, как приезжала перед смертью к матери, кормила ее с ложечки, укрывала. Та ей на это: «Никто так не накормит, как ты, доченька… И одеяло никто так не поправит…» Как сейчас слышит слова своей матери… Как сейчас… И это «как сейчас» вдруг остро обнаружило неожиданное: мать врала. Стоило сейчас только вслушаться в тот ее голос, чтобы понять: он насквозь притворный, фальшивый… Господи, а она это все принимала за чистую монету! Но как могла мать, мать! Зачем она ей так?

Она ее боялась, всю жизнь боялась… Мать – дочь… Отец погиб на фронте в сорок втором, а в сорок третьем мать засобиралась замуж. Работала она учительницей младших классов, а «этого» прислали в школу после ранения военруком. Был у него протез левой руки, черная повязка на левом глазу, левая нога была короче после операции. В общем, он был исключительно правый мужчина. Был он зол, желчен, на уроках кричал, а случалось, и бил учеников, но как-то все ему сходило, как инвалиду. Прибился к матери. В школе все женщины, все были готовенькие, а он мать выбрал. Она, Томка, сразу все унюхала, сразу все учуяла. Такое матери устроила, что та перед ней, малолеткой, на колени вставала. Тамара Федоровна до сих пор удивляется, откуда она слов столько знала суровых и обличительных. Она все матери сказала, а закончила приговором: «Ты – враг народа». Тут мать и бухнулась ей в ноги. В общем, поломала дочь это мероприятие на корню. Военрук вскоре уехал, мать так и осталась одна. Жизнь становилась все дороже и дороже, а какой у учительницы заработок? И стала мать прирабатывать. Летом, благо каникулы длинные, мотнется к своему дядьке на Ставрополье и привезет от него чемодан дуста. Откуда он был у дядьки – темное дело. Целыми ночами, повязав рот и нос косынкой, делала мать пакетики с дустом. Утром несла на базар, и там эти пакетики хватали, как горячие пирожки… Почему-то после войны было очень много клопов. Просто бедствие какое-то… Лето мать поторгует, глядишь, на учительскую зарплату и жить можно. Тут Тамара не все сразу сообразила. Первое время, бывало, даже помогала матери нарезать бумажки. К дусту ее мать не подпускала. Потом услышала слово «спекулянтка». Влетела домой, кричала на мать так, что соседи сбежались. И снова мать бухнулась перед ней на колени. Отрезали Ставрополье и дядьку с дустом. Чемодан весной спалили, когда жгли оставшийся после зимы мусор. Воняло на всю округу, а потом у соседки сдохли куры, поклевавшие на пожарище, пришлось расплачиваться с ней по дорогой цене, потому что соседка – подруга матери, между прочим, – грозила судом.

Жить без приработка стало еще трудней. Просто невозможно. Тем более последние Тамарины годы в школе. То то надо, то другое. Кашемир на форму, штапель на фартук черный, батист – на белый. И хоть не сравнить те цены и нынешние, все равно в учительскую зарплату все не помещалось. Вылезло, к примеру, зеленое бобриковое пальто… А как без пальто проживешь?.. Что могла сделать женщина, не умевшая, в сущности, делать ничего, кроме как учить детей грамоте? Но была в матери оборотистость. Хватка. Пустила столоваться двух молодых специалистов, которые приехали на строительство горно-обогатительного комбината. Общежитие и комбинат рядом с их домом, столовая же черт-те где. Мать и ухватила ситуацию. Сама во вторую смену, с утра бежит на базар, обед домашний – будь здоров! – оставляет на плите… Специалистам – ключи. Приходят как домой… Все горяченькое, тарелки на столе… Хлеб нарезан…

Она, Томка, снова не все сразу сообразила. Потому что мать уже была хитрая и сказала ей, что ее, мол, попросило начальство официально, чтобы золотое время специалистов не тратилось на дорогу в столовку туда-сюда, а с максимальной пользой шло на дело государственного значения. И дочь дура развесила уши, поправилась на этих обедах. Снова вошли они в форму на скромном учительском заработке. Но тут явился милиционер. Соседка, бывшая подруга, донесла. И снова был скандал, и снова мать сделала попытку кинуться в ноги, но тут Тамара все перехватила, так сказать, по дороге. Не дала упасть… Толкнула ее так, что мать затылком об стену шмякнулась, месяца два была шишка. И был у Тамары порыв: пусть ее как недостойную исключат из комсомола. Она не хочет позорить коллектив и знамя, которое совсем недавно выносила на конференцию. Директор школы так ее обнял, так прижал к груди, что поцарапал ей щеку о какой-то значок на пиджаке, но не дал ей написать заявление. «Горжусь тобой и надеюсь на тебя, – сказал. – Звездочка ты наша».

Слава богу, школа уже кончилась, милиционер оказался не только не вредным, а даже и не очень справедливым, потому что стал почему-то стыдить соседку. Мать как-то увяла, провожала Тамару в институт какая-то тусклая. Дочь приставала: «Ты болеешь, что ли?» – «Здоровая я, здоровая…»

Потом у Тамары пошла совершенно самостоятельная и независимая от матери жизнь. Она даже на каникулы приезжала редко, все у нее то походы, то соревнования, то приемные комиссии… Как-то приехала, а мать с соседкой уже опять подруги…

– Ты беспринципная, – сказала она матери.

– Пожалуйста, Томочка, не ругайся, – тихо ответила мать. – Я отвыкла…

До смерти мать работала учительницей и болела всего ничего – неделю. Тамара Федоровна помогать ей стала сразу, как стала работать. Сначала по сто рублей старыми, потом, после реформы, посылать десятку было почему-то стыдно – стала посылать пятнадцать. Потом, когда уже окрепла, двадцать пять… Мать присылала в ответ письма из одних «спасибо», «благодарю» и «низко кланяюсь».

До расцвета дочери мать не дожила. До персональной дочерней машины, депутатского значка и так далее… Но и до всего этого приездов Тамары всегда боялась, соседку гнала с порога, а свежие газеты выкладывала на стол портретами вверх.

– Ну, мама, – смеялась Тамара Федоровна. – Это-то к чему?

Мать как-то жалко дергала плечами.

А потом телеграмма, и эти последние дни рядом, и сознание выполненного долга, и белый памятник, и витая ограда… И слова: «Никто так не накормит, как ты, доченька… И одеяло никто так не поправит…»