Владислав Дорофеев - Мой батюшка Серафим

Я застрял в аэропорту Франкфурта-на-Майне. Снег залепил окна самолета. Как все препятствовало прилету сюда, так все препятствует отлету отсюда.

Не может этого быть. Нельзя рубить по живому. Суженая моя умирает. Никакая самая сильная и правдивая идеология не может противостоять личности, индивидуализм или общинность: вот что схлестнулось в моем случае, на моем примере очень хорошо видно, как я сопротивляюсь общинности, коллективу, православная церковь настаивает на общинности, да и на примате коллективности.

Потому-то эта церковь и приняла большевизм, потому что там было главное, что их роднит – коллективизм. А я против коллективизма, против примата общего над частным. И, видимо, все же я оставлю жену – но не детей, воистину.

И это есть общее место – «вор и тать только потому, что полюбил, только потому, что занимался любовью».

Но я не изменял, я просто не занимался любовью с женой, с тех пор, как встретил свою суженую.

А отец Иоанн прав с точки зрения высокого стиля, который никакого отношения не имеет к реальной жизни – это стиль веры, но не жизни.

«Благословляю! На подвиг жизни в Боге». Что он имел ввиду? Подвиг ли это – преодолеть страсть? Это нечто схожее с убийством человека, который тебе не угрожал, но которого ты убил в профилактических целях. Это – не подвиг расстаться со своей суженой – это убийство.

А советы святителя Феофана Затворника, на которого ссылается отец Иоанн, по поводу того, что, мол, с целью преодоления страсти, надо искать плохие качества в суженой, – так это просто плебейство (уж, прости, отец Иоанн), это неблагородно, это недостойное занятие.

Церковь – это лишь люди, причем, часто слабые люди, маленькие, с их маленьким представлением о мире и жизни человеческой.

Нет. Я буду искать вариант, который бы не заканчивался убийством натуры.

Да, я писал отцу Иоанну, что я не хочу бросать жену, но я и жить так с ней хочу. Она меня не любит, я ее не люблю.

Я сегодня ночью вернулся – и что, лучше бы вовсе не приезжал. Нет, это – бред жить в несчастье, заставлять себя жить с человеком, которого не любишь, видеть не хочешь. Сумасшествие это. Я вошел в дом, у меня упало настроение, я будто вошел в место, где из меня чего-то высасывают, пьют чего-то, я сразу же обескровлен и сразу же с трудом двигаюсь и живу.

Высокий стиль – это здорово, но высокий стиль – не может быть единственным, высокий стиль также разнообразен, как и сама жизнь.

Меня поражает догматичность этих православных церковников. Для них все совершается раз и навсегда, и никакого отката, выбора, сомнений и размышлений, ошибок и смятения уже не может быть.

Если ты обвенчан, ты уже не можешь развестись ни при каких обстоятельствах, и на исповеди священник не может допустить мысли о том, что, между вами больше нет любви, потому как дело не в любви человеческой, а любви к Богу, а в божественной возвышенной любви все равно, любят тебя на земле или нет.

И моя резкость в постижении мира, попытка все поляризовать, обострить, довести до предела, в любых отношениях доходить до крайности – это не я, это – православие.

Странные и жутковатые выводы встают с жуткой очевидностью и неумолимостью.

Приехал вчера домой, в Россию – грязь, нищета, неухоженность, дикость и скудость. Как было когда-то, так и осталось. О боже!

Господи! Помоги мне!

Все!

Я ухожу от жены. Иначе моя неприязнь перекидывается и на детей и на нее. Я начинаю ее ненавидеть, а детей избегать. И я начинаю сходить с ума, рассуждая всерьез о семье с двумя женами, всерьез рассуждая об отходе от православия, о трансформации православия, отрицая собственные православные духовные устои. Этого нельзя. При выборе между внешней пристойностью и внутренним духовным равновесием – выбор очевиден. Я отвергаю пристойность, за которую я должен заплатить нравственностью, личностью, умом. Я ухожу от жены, ибо я начал ее бояться – все мужчины ее рода по материнской линии умирают раньше времени, умирают неожиданно, или от болезни, или спиваются, или сходят с ума, или кончают жизнь самоубийством. Я ухожу от жены, ради восстановления собственной личности, собственной души и духа. И ради восстановления личности жены. Дети подрастут, поймут. Я ухожу от жены, ради спасения детей – Анны и Анастасии. И тогда и дети навсегда будут обречены на такую же жизнь. Довольно, довольно постоянной душевной, умственной, нравственной и творческой кастрации, на это уходят все мои силы, а главное, творческая потенция умирает в борьбе за себя и во лжи. Я ухожу от жены, чтобы не уйти от Бога.

Я не знаю, как это решение связано с Серафимом Саровским.

Знаю, связано.

Ведь не было смирения по отношению к окружающей жизни и в Серафиме Саровском, он был всегда далек от мысли, что жизнь и ее установления лучше и умнее его: он отказался от должности настоятеля монастыря, выбрав меньший грех – непослушание, пересилив больший – страсть к власти, чего ему очень хотелось. Непослушание это ему стоило трех лет молитвенного ночного стояния на камне. Но он сделал свой выбор вопреки внешним обстоятельствам и общепринятым правилам. То же и я делаю, уходя от жены.

Степень свободы моих метаний, амплитуда поисков, их размах, их плечо зависит только от внутренней жажды правды и истины; и именно эта жажда двигала Серафимом до того момента, как он стал монахом, когда оказался он, если еще не за гранью, но на грани добра и зла; и вот еще шаг, и он стал ангелом на земле, а заботы и устремления ангельские не дано ни знать и ни предполагать человеку, как и ангельскую жажду нельзя распознать человеку.

Можно лишь попытаться услышать музыку небес, исходящую из души Серафима Саровского. Еще и затем я езжу в Дивеево, затем прихожу молиться к святым мощам.

1997, май

В мае 1997 года я поехал в Дивеево вновь со своей суженой.

Мне нужно было окончательно постичь мое назревающее решение – расстаться со своей женой, матерью Ани и Аси. Ошибки не должно было быть. И я положился на чутье, главную свою силу – чутье, которое единственное меня всегда приводило к намеченной, а точнее, к желаемой цели. Первобытное чутье, которое вырывало меня из состояния естественной растворенности в мире окружающих событий, заменяло мне все, что я не имел и никогда не буду иметь от недостатка силы, воспитания, образования и культуры. Только с помощью этого чудного дара я смогу открыть проход в мир, который меня ждет. Но и это первобытное чутье ничего не значит без умения забывать только что проигранные ситуации, совершенные ошибки, т. е. без умения мгновенно делать вывод.

А за несколько дней до этой новой встречи с Серафимом наяву, я… у меня было видение канонического образа Серафима Саровского. Произошло это на пасху, в храме Иоанна Воина, что на Якиманке, ночью, в Москве. Я впервые увидел образ канонического Серафима Саровского. Он стоял впереди, на дорожке и то ли смотрел, то ли звал. Не знаю. Вслед я увидел Христа. Это был почти я, но с длинными волосами. Он полуобернулся ко мне, насмешливо, слегка удивленно, по какой мелочи я его беспокою. Но кивнул на то, что, мол, нужно просто идти вперед.