Юрий Козлов - Реформатор

«Потому что, — тихо ответил отец, — ты… никто».

«Ну вот, — почти весело рассмеялся президент, — ты начал говоришь, как какой-то алкаш. Спроси еще, уважаю ли я тебя? Да ты просто дурак, старая пьянь, шпана! Знаешь, я передумал насчет твоего рапорта. Почему это я никто? Меня избрал народ!»

«Ты хороший, умный парень, — сказал отец, — лично у меня к тебе нет никаких претензий, более того, я тебе искренне сочувствую и делаю все от меня зависящее, чтобы ты остался в живых. Но для России на данном этапе ее истории ты… ноль, никто и ничто. Сейчас ты не просто не нужен России, но даже и вреден».

«А как же, “кто был никем, тот станет всем”? — спросил президент. — Россия больше не играет в эти игры?»

«Не с тобой, — вздохнул отец, — тебя лишили пропуска в казино “Россия”».

«Кто лишил? Неужели… ты?» — смеясь, воскликнул президент.

Отец посмотрел вниз — в фонтан с мозаикой, где плавали золотые и краснознаменные рыбки. По осени, вскормленные малиновыми закатными червями, они становились яркими, как вечернее пламя. Одна рыбка плавала быстрее других, то и дело выставляя из воды пламенеющую головку. Определенно, она хотела выполнить чье-то желание.

Вот только чье?

Никиту изумила внезапная строгость, как волна накатившая на лица античных мозаичных игроков. Неужели это они, подумал Никита, лишили президента пропуска в казино «Россия»?

«Как бы там ни было, благодарю за предупреждение, — обиженно поджал узкие губы Предтечик. — Я разберусь в ситуации и приму решение. Но, боюсь, каким бы оно ни было, оно будет не в твою пользу, старик. Ты меня разочаровал. Хоть я, по-твоему, и никто, позволь мне поделиться с тобой истиной, про которую я совершенно точно знаю, что это истина. В основе любых изменений в государстве и обществе, перехода власти из одних рук в другие, выбора той или иной модели развития, великой или малой революции лежит не истина, не божественное откровение, не религиозный экстаз, а… заурядное человеческое предательство. Понимаю, грешно так говорить, но даже те, кто сопровождал Христа в его странствиях по Иудее, еще до того, как предали его, предали все то, чему прежде служили, что прежде чтили. Тот же Павел — бывший Савл — предал свою налоговую службу, то есть совершил должностное преступление, какое серьезный и ответственный человек совершать не должен. Получается, — усмехнулся президент, — что все дело в цене, которую предлагают. Каждому человеку можно предложить цену, перед которой тот не сможет устоять, сделать предложение, от которого тот не сможет отказаться. Вся разница в том, что для одного это — Царство Божие, для другого — тридцать земных серебреников. Вот почему из всего, что ты мне тут наплел, я делаю единственный вывод: ты предал меня! Скажу больше, ты предал меня не по своей воле, а потому что так повелел, — заговорил, как библейский пророк, президент — твой сын Савва! Что он тебе пообещал, старик? — взгляд президента, подобно раскрывшемуся свинцовому парашюту, накрыл, потащил вниз заодно и Никиту, склонившегося над мозаикой. — Если хоть что-нибудь из того, что ты сказал подтвердится, — повернулся к отцу президент, — я выжгу проклятое ваше семя!»

…Шагая по длинному подземному (опять секретный стратегический объект бывшего СССР?) коридору — впереди негр в серебристом цилинде и в разъезжающемся на заднице фраке, позади — китаец в голубых трико с гульфиком (Малину они, как истинные джентльмены пропустили вперед), Никита Иванович думал, что, в сущности, прежний (глобалистский, не столь уж плохой, как выяснилось по прошествии времени) мир погубили две страсти. Отца — познать тайну смерти. И Саввы — изменить мир к лучшему, сделать его более совершенным и справедливым.

Точнее — размен страстей.

Потом, когда изменить что-либо было уже невозможно, когда Великая Антиглобалистская революция асфальтовым катком утюжила судьбы, рычащим бульдозером ползла по миру, сбривая с его кожи (иногда вместе с самой кожей) небоскребы транснациональных корпораций, крупнейших газет, телевизионные вышки, «Макдональдсы», цеха сборки компьютеров и космических спутников, Никита поинтересовался у отца, почему ради тайны смерти он не пожалел миллионы жизней? Разве он не знал, чем закончится для России и мира его мнимо (потому что он так ни с кем и не поделился этой тайной) победоносный поход в коридор? Ты, как некогда Нерон, сказал Никита, сжег Рим (мир), чтобы увидеть в зареве пожара… что?

После возвращения из коридора, исчезновения Предтечика к отцу как будто вернулись форма и содержание. Внезапные обмороки прекратились. Он более не стекал с кресел, подобно желе, не уподоблялся в кровати второй простыне. Прежде отец был почти что невесом. Казалось, если бы не бутылки с пивом в кармане, ветер унес бы его прямо в плаще, как в кульке. Если, конечно, плащ не был разновидностью ангельских крыльев. Теперь отец сделался тяжел, как будто вместо струящейся, насыщенной кислородом крови в его жилах стоял лиловый свинец. Прежде отец хотя бы изредка улыбался. Сейчас мышцы его лица как будто постоянно были под новокаином. Такие лица не созданы для улыбок. Отец практически перестал выпивать. Бутылки с пивом (якоря?) более не отягощали карманы его парусника-плаща. Теперь его бы не смогли оторвать от земли и десять ангелов. Однажды Никита увидел, как во время завтрака он перепутал стоящие рядом емкости. Вместо «Боржоми» налил себе полный стакан… водки, не убранной со стола после раннего визита сантехников. Отец осушил его единым махом даже не поморщившись, как если бы водка была «Боржоми». Но водка не была «Боржоми». Получалось, что отныне отцу было все равно, что пить. Он не видел (не ощущал) разницы между водой и водкой. Определенно, жизнь отца вступила в какое-то новое качество. В его организме происходили ососбенные химические реакции. Отец напоминал человека, вернувшегося с летающей тарелки. Как известно, даже если внешне такой человек выглядит как прежде, внутренне он совершенно другой.

«Я хотел увидеть это один, — с неожиданной горечью ответил отец. — Я думал, это касается одного меня и только меня. Он прав, — добавил после паузы, — все дело в цене… — Под “он” отец имел в виду изгнанного из Кремля Предтечика, к которому сохранил самые добрые чувства. Он даже опубликовал статью, где доказывал, что окажись Предтечик у руля России в иное время (вместо Горбачева или Ельцина), лучшего правителя трудно было бы себе представить. Не совпадающего с местом и временем правителя, утверждал отец, можно уподобить пробке, которую место и время неизбежно выталкивают в (хорошо если только политическое) небытие. — Но откуда мне было знать, что внутри моей цены скрывается… мировая беда? — посмотрел на Никиту немигающими, словно отлитыми из свинца, глазами. — Я думаю, — продолжил отец, — цена, которую получаешь за предательство, и есть та самая последняя неразменная сущность, которая, как праздник, всегда с тобой. Ее — или предлагают, или нет. Хочешь — бери, не хочешь — не бери. Но она не терпит, — прошептал отец, — игры, обмена, размена, умножения, деления, любых других математических действий. А еще, — попытался улыбнуться, но вместо этого по-волчьи оскалился новокаиновым лицом, — я хотел уступить дорогу. Помнишь песню — “…молодым везде у нас дорога”? Да, я хотел уступить дорогу ему, Савве, посмотреть, что у него получится. Я думал, — произнес совсем тихо (а может, не произнес вовсе, и Никите это только послышалось), — что всегда сумею отыграть назад. Но эта игра, как закон, как колокольный звон обратной силы не имеет».