Юрий Козлов - Реформатор

Лоб Никиты Ивановича, как алмазами, украсился крупными каплями холодного (трусливого) пота. Он почему-то решил, что ему будут вырывать последние зубы.

— Нет, он не эльф, питающийся нектаром и лепестками роз, — заметил, брезгливо отстраняясь, негр.

— И я, скрывающий во рту развалины почище Парфенона… — неожиданно процитировал неизвестно чьи стихи китаец, — хожу тра-та-та-та и что-то там такое. Когда ты был последний раз у дантиста? — вдруг строго осведомился он у Никиты Ивановича по-польски.

— Не помню, — облизал сухие губы Никита Иванович. — Давненько.

— Наверное, еще до революции, — усмехнулся китаец. — Я понимаю, старина, — потрепал по небритой щеке Никиту Ивановича, — мир гибнет, вирус, как сказала Божья Матерь, побеждает человека, зло торжествует, Христово воинство редеет, но, черт побери, дантистов сейчас стало больше, чем раньше! Я не могу расценивать твое поведение, иначе, как… бескультурье!

— Это… приговор? — покосился на Малину Никита Иванович. Ему хотелось сохранить хотя бы частицу достоинства. Но он знал, что это невозможно.

— А ну-ка, приспусти портки, говнюк! — вдруг сурово, как прокурор (бык Санчес?) потребовал негр.

— Зачем? — ужаснулся Никита Иванович. Вот уже второй раз за этот час он становился (сейчас, правда, вынужденным) участником сексуального действа. Но если в случае с Малиной все было понятно, и действо было ему в радость, то намерения этих страшных людей были изначально и ошеломляюще (в худшую сторону) непредсказуемы. — Неужели нельзя меня убить… в штанах? — пробормотал Никита Иванович.

Но прежде чем он успел договорить, негр схватил его огромными и твердыми, как клешни (черного) лангуста, пальцами за нос, а китаец одним рывком сорвал через судорожно, как у насилуемой девственницы, схлопнувшиеся бедра, с него штаны вместе с трусами.

— М-да, — произнес негр после недолгой, но бесконечно мучительной для Никиты Ивановича паузы, — вопрос продолжения человеческого рода, как я понимаю, на повестке дня не стоит.

— Я думаю, вообще и давно никак не стоит. Ни при каких обстоятельствах, — добавил китаец, сделав знак, который Никита Иванович с невероятным облегчением истолковал как разрешение подтянуть штаны.

— Массовка? — спросил негр.

— Она от него никуда не уйдет, — ответил китаец, — но, в принципе, парень может вытянуть и характер. Он не прост, говорю тебе, не прост. Я бы попробовал его на фарисея-книжника в «Явлении Христа народу».

— Эти ребята только назывались книжниками, — задумчиво произнес негр, — а так они знали, чего хотели. Если вдуматься, — почему-то перешел на немецкий язык, — до самой Великой Антиглобалистской революции все шло по их, а не Христову сценарию. Они, а вовсе не римляне и американцы, были первыми глобалистами.

Определенно в «background» (е) негра был колледж, а то и университет, степень бакалавра, или магистра.

Никита Иванович хотел было открыться интеллектуальным бандитам, что никакой он не Жельо Горгонь (как в паспорте), а Никита Русаков — сын знаменитого теоретика Великой Антиглобалистской революции, автора «Самоучителя смелости» Ивана Русакова, пребывающего (прозябающего?) ныне на Луне, но не успел, изумленный (очередной) разновидностью осмотра, которой негр и китаец подвергли прекрасную Малину.

Китаец без лишних разговоров задрал ей юбку, а негр, поплевав на палец, сунул его Малине в трусы, причем сделал это решительно и профессионально, как врач-гинеколог, пальпирующий влагалище, если, конечно, не принимать во внимание, что врачи, опасаясь заразы, обычно надевают на руки резиновые перчатки.

Негр заразы не боялся.

Малина попыталась вырваться, но быстро затихла в железном объятии китайца.

Негр тем временем извлек палец, понюхал, трепеща широченными ноздрями, дал понюхать киатйцу.

— Офелия? — с некоторым сомнением произнес он, поправив съехавший на голову серебристый цилиндр.

— Скажи еще, святая Бригитта, — усмехнулся китаец. Гульфик на его трико начал вибрировать. — У Офелии до Гамлета никого не было. Офелия, Маргарита Фауста, Сольвейг Пер Гюнта — это же одномужние жены, универы, как их называли римляне. Они — самая редкая разновидность женщин. Переход к другому мужику для них равнозначен смерти или безумию. Какая она Офелия? — пошевелил плоскими, как блины, ноздрями. — Это какая-то Шахерезада из «Тысяча и одной ночи».

— А вдруг Татьяна из «Евгения Онегина»? — предположил негр.

— Слишком инициативна, уверена в себе, — покачал головой китаец. — Запах — это же книга, где про женщину написано все… даже то, что она сама о себе не знает. Татьяна мягче, нежнее. Как там у Пушкина… — наморщил лоб, процитировал на отличном русском: «Чистейшей прелести чистейший образец». А для этой мужик давно не тайна, не догма и… даже не мужик вовсе, а… руководство к действию.

— На Мессалину, Екатерину Медичи не тянет? — с непонятной тревогой спросил негр.

— В лучшем случае на леди Макбет Мценского уезда, — ответил китаец. — Конечно же, найдем куда ее пристроить. Тело неплохое. Что-то мне подсказывает, — добавил задумчиво, — что лучше всего в жизни она умеет делать две вещи, а именно — трахаться и убивать. Причем, первое у нее — преддверие второго.

— Обычная женская работа, — пробурчал негр. — Ты хочешь показать ее Сабо?

— Его тоже, — кивнул на Никиту Ивановича китаец. — Парнишка не так прост, как хочет казаться. С остальными все более или менее ясно. Их можно хоть сейчас запускать в дело.

Услышав имя (фамилию?) «Сабо» Никита Иванович вздрогнул.

Теперь он знал, кто захватил автобус «Прага-Белуджистан».

Действительность превзошла самые худшие его ожидания.

…О смерти (о чем же еще?) думал Никита Иванович, когда разбойники вели его по длинному подземному коридору в темницу (куда же еще?).

В последние (и не только) годы своей жизни Никита Иванович так часто думал о смерти, что она превратилась для него почти что в жизнь. В мыслях этих были свои подъемы и спады, открытия и разочарования, надежды и безысходность. На протяжении многих лет Никита Иванович как бы заполнял таблицу периодических элементов смерти, то есть, в принципе, был готов к любой ее разновидности, любому порядковому числу.

За исключением той, какую приуготовил ему загадочный человек по имени (фамилии?) Сабо. Этого числа не было в таблице периодических элементов смерти, ибо оно одновременно вмещало в себя и перечеркивало всю эту таблицу.

Воистину, смерть являлась последней неразгаданной тайной человечества. Опыт смерти (как, впрочем, и опыт пола) не подлежал передаче. «Женщине, — помнится, говаривал Савва, — не дано понять мужчину, стряхивающего над писсуаром член. Мужчине не дано понять женщину, ополаскивающую нежной ручкой над струйкой биде влагалище». Но, как мужчинам, стряхивающим член, так и женщинам, ополаскивающим нежной ручкой влагалище, не дано было при жизни постигнуть опыт смерти. В смысле непостижения это был универсальный (для представителей обоих полов) опыт.