Джеймс Болдуин - Комната Джованни

Я заказал себе кофе и двойной коньяк. Джованни стоял в стороне от меня, потягивая marc [54] Коньяк из виноградных выжимок. в обществе какого-то старика, казавшегося вместилищем моральных нечистот и пороков, и рыжего молодого человека, который когда-нибудь станет двойником этого старика; в печальных мальчишеских глазах не угадывалось и малейшей надежды на будущее. Лицо его отличалось грубой, какой-то лошадиной красотой. Он исподтишка наблюдал за Гийомом, зная, что тот вместе с Жаком тоже наблюдает за ним. Гийом пока что непринужденно болтал с мадам Клотильдой; они жаловались друг другу на плохую торговлю, на то, что из-за этих нуворишей обесценился франк, и в один голос твердили, что Франции нужен де Голль. К счастью, они уже не раз вели подобные беседы с другими людьми, так что этот разговор не требовал от них никакого умственного напряжения.

Жаку вдруг захотелось поиграть со мной в доброго дядюшку, хотя он мог спокойно предложить выпить любому из этих мальчиков.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил он. – У тебя сегодня такой знаменательный день.

– Отлично, – ответил я, – а ты?

– Я? Как человек, которому явилось прекрасное видение.

– Да? – сказал я. – Поделись со мной впечатлениями.

– Я вовсе не собираюсь шутить, – заметил он, – и говорю о тебе. Ты и есть то прекрасное видение. Если бы ты мог посмотреть на себя со стороны: ты сейчас совсем не такой, каким был вчера вечером.

Я молча посмотрел на него.

– Сколько тебе лет? Двадцать шесть или двадцать семь? Мне примерно вдвое больше и, смею тебя уверить, тебе сильно повезло, потому что это случилось с тобой сегодня, а не когда тебе стукнет сорок или около того, когда уже не растравляешь себя надеждой и ни к черту не годишься.

– Что же такое со мной случилось? – спросил я, стараясь придать голосу насмешливость, но вопреки моему желанию вопрос прозвучал слишком серьезно.

Он не ответил, вздохнул, бросив беглый взгляд на рыжеволосого мальчика, потом повернулся ко мне:

– Ты напишешь Хелле?

– Я пишу ей довольно часто, – заметил я, – думаю на днях отправить письмо.

– Ты уклонился от ответа.

– О, мне показалось, что ты спросил, буду ли я писать Хелле?

– Хорошо, задам вопрос иначе: ты напишешь ей о сегодняшней ночи?

– Честно говоря, не знаю, что в ней такого особенного, чтобы описывать в письмах. Тебе что до того, напишу я или нет?

Он кинул на меня взгляд, полный такого отчаяния, какого я в нем и не подозревал. Это почему-то здорово напугало меня.

– Мне-то ничего, – сказал он, – а вот тебе и ей вряд ли безразлично, как и этому бедному мальчику; ведь он и не предполагает, что, глядя на тебя во все глаза, сует голову прямо в львиную пасть. Ты с ним будешь обходиться так же, как и со мной?

– С тобой? Что ты имеешь в виду? Как я с тобой обходился?

– Со мной ты вел себя очень некрасиво, – сказал он, – ты вел себя непорядочно.

– Я понял, стало быть, ты считал бы меня пристойным и порядочным, вздумай я… – на сей раз слова прозвучали с издевкой.

– Нет, я просто думаю, что было бы пристойнее с твоей стороны не так откровенно меня презирать.

– Прости, но коль уж об этом зашла речь, мне кажется, что многое в твоей жизни не может не вызывать презрения.

– То же самое могу сказать о тебе, – ответил Жак, – знаешь, в человеке разные качества достойны презрения, но высокомерное отношение к страданиям ближнего достойно презрения больше, чем все прочие недостатки. Тебе стоило бы подумать о том, что человек, который стоит перед тобой, когда-то был моложе тебя и незаметно для самого себя превратился в порочную и жалкую развалину.

Мы замолчали, и долетевший до нас в этот момент смех Джованни прозвучал угрожающе.

– Скажи, – заговорил я, – неужели ты уже не можешь жить по-другому? Не ползать на брюхе перед бесконечными мальчишками и клянчить, чтобы они подарили тебе пять грязных минут в темноте?

– Ты лучше вспомни тех, кто ползал на брюхе перед тобой, пока ты витал в облаках и делал вид, будто не замечаешь, что кто-то лежит у тебя между ног и проводит с тобой те самые грязные пять минут.

Я молча рассматривал янтарную жидкость в рюмке и ее капли, расползшиеся по металлической поверхности стола, где смутно отражалось мое лицо, и мои собственные глаза с безнадежностью смотрели на меня из этой мути.

– Пойми, – настойчиво продолжал он, – моя жизнь постыдна только потому, что таковы мои случайные попутчики. А они постыдны. Тебе надо бы спросить, почему?

– А почему они постыдны? – спросил я.

– Потому что они не знают ни привязанности, ни радости. Это как вставлять вилку в испорченную розетку, все сделано по правилам, а контакта нет, все по правилам, а ни контакта, ни света.

– Почему? – снова спросил я.

– А это ты себя спроси, – сказал Жак, – может, когда-нибудь ты и поймешь. что сегодняшнее утро было для тебя рождественским подарком.

Я взглянул на Джованни – он стоял в обнимку с какой-то весьма потасканной девицей, которая когда-то была, видно, очень хороша собой и больше такой никогда уже не будет. Жак перехватил мой взгляд.

– Здорово он в тебя влюбился, – сказал он, – совсем готов. А ты не счастлив и не гордишься этим, а надо бы. Вместо этого ты испугался и стыдишься его. Зачем?

– Не знаю, чего он хочет, – выдавил я. – Я не знаю, что стоит за его дружеским расположением, как он понимает эту дружбу.

– Ты не знаешь, как он понимает эту дружбу, но и не уверен, что она-то тебе и нужна. Ты боишься, как бы дружба Джованни не изменила тебя. А какого рода отношения с людьми у тебя были раньше?

Я промолчал.

– Или, вернее, скажем так: какого рода любовные отношения были у тебя?

Я отмалчивался, а он принялся подбадривать меня:

– Смелее, давай, не теряйся!

Меня это рассмешило, и я ухмыльнулся.

– Полюби его, – горячо зашептал Жак, – и не мешай ему любить тебя. Неужели ты думаешь, что на свете есть что-нибудь важнее любви? А сколько будет длиться ваша любовь – какая разница. Ведь вы мужчины, стало быть, вас ничто не связывает. Эти пять минут в темноте, всего-навсего пять минут – они стоят того, поверь мне. Конечно, если ты станешь думать, что они грязные, они и будут грязными, потому что ты проведешь их без отдачи, презирая себя и его за эту плотскую любовь. Но в ваших же силах сделать их чистыми, дать друг другу то, от чего вы оба станете лучше, прекраснее, чего вы никогда не утратите, если, конечно, ты не будешь стыдиться ваших отношений и видеть в них что-нибудь дурное.

Он помолчал, внимательно посмотрел на меня и уставился на свой коньяк.

– А ты давно уже не считаешь их дурными, – продолжал он изменившимся голосом, – твое собственное грязное тело держит тебя как в капкане, и ты никогда из него не выберешься. Никогда, слышишь, так же как и я.